Антология публикаций в журнале "Зеркало" 1999-2012 (СИ)

Барановский был фанатик, легендарная личность среди любителей русской старины – его дважды чуть не взорвали чекисты. При сносе церкви Параскевы Пятницы, что в Охотном ряду, была уже подложена под храм взрывчатка, а Барановский все висел на веревках и мерил. Когда он спустился, его арестовали, избили и отвезли в тюрьму. За него кто-то тогда заступился как за бескорыстного фанатика и юрода. Церковь Параскевы Пятницы находилась на теперешней проезжей части между гостиницей “Москва” и нынешней Госдумой, бывшим Госпланом (оба здания – типичные сталинские уроды).

На месте Госплана и был, собственно, Охотный ряд – кирпичное здание, где торговали различной убоиной, свозимой сюда со всей России: и медвежатиной, и олениной, и мясом диких кабанов, – всем, что водилось в русских лесах.

Барановский сбил всю штукатурку и под ней оказался красавец-дворец князя Василия Васильевича Голицына – любовника и соправителя царевны Софьи, которого спас от петровского топора его брат Борис, наставник молодого Петра. Дворец отреставрировали и он был архитектурным чудом центра Москвы до тех пор, пока его все равно не взорвали и на его месте не построили Госплан. Во дворце Госплана сохранились палаты бояр Троекуровых, менее интересные, чем дворец Голицына. Теперь в них размещается музей истории музыки, где хранятся редчайшие музыкальные инструменты.

Другой раз Барановского чуть не взорвали при сносе собора Чудова монастыря в Кремле. Собор датировался началом XVI века, весь украшен фресками. Чтобы сохранить самые интересные фрески, реставраторы выдолбили стены за ними и зажали между металлическими досками. Барановский тогда тоже измерял собор; взрывчатка для подрыва была подведена, и его с трудом выманили из здания, убедив, что завтра утром он сможет продолжить свое дело. Но едва Барановский вышел из Кремля, раздался взрыв. Собор взорвали вместе с подготовленными к вывозу фресками. Когда Барановский пришел утром к оцепленным развалинам, один младший офицер НКВД, дружески похлопав его по плечу, сказал: “Дядя, если бы ты не ушел из церкви, то тебя бы взорвали. Был приказ рвать с тобой, если ты упрешься”. Это вообще стиль большевиков – рвать динамитом церкви со всей утварью. Посередине Преображенской площади стоял знаменитый Преображенский храм, давший наименование и древнему селу, и петровскому Преображенскому полку, самому элитному в русской армии, полковником которого числился наш последний незадачливый император. Храм был очень почитаем населением, его не закрывали в тридцатые годы и все иконы и утварь (кроме изъятого золота и серебра) были в целости. Саперы подвели под храм траншеи с взрывчаткой и ждали только случая. Дело было при Хрущеве и в Москве тогда был митрополит Крутицкий и Коломенский, будущий патриарх Пимен. Верующие установили в храме круглосуточное дежурство. Пимен приехал со свитой в храм, крестился и целовал крест, что храм не взорвут и он гарантирует его сохранность. Верующие поверили Пимену и разошлись по домам. Храм тут же взорвали. Вот какие в ССП были митрополиты, такие были “органы” и такая была церковь, посылавшая такого псевдомитрополита лжесвидетельствовать и обманывать верующих. Сам Пимен – не самый плохой представитель этой порочной системы. В молодости был чтецом в Ногинском соборе (у меня есть фотография Ногинского клира, и там – молоденький чтец правого клироса Извеков, будущий патриарх Пимен). Его в тридцатые годы писал для своей “уходящей Руси” Корин. Потом Извеков куда-то скрылся, его призвали во время войны, он объявился в политотделе одной из частей, делая успешную карьеру. Его разоблачили, и чекисты схватились за голову – кто у них служит в политотделе. Ну а потом он пошел в гору, хотя начинал совсем в другом политическом лагере. Отец Дмитрий Дудко, проповедник и автор антисоветской книги, рассказывал моему приятелю, который учился вместе с “Димкой” Дудко в духовной академии, что когда отца Дмитрия арестовал КГБ и посадил во внутреннюю тюрьму на Лубянке, к нему прямо в камеру приезжал патриарх Пимен и уговаривавал публично отказаться от книги. Начинал патриарх свои обращения так: “Откажись, отец Дмитрий, ведь лбом стену не прошибешь”. Это аргумент человека, много думавшего о сути советского режима, насчет которого у него не было никаких иллюзий. Как тогда говорили, чекисты обещали убить сына отца Дмитрия в первом же бою – он был тогда в Афганистане. И отец Дмитрий по телевидению отказался от своей книги.

Такое насилие над людьми вызывает глубокое отвращение и сострадание. Сегодня все в абсолютной темноте шарят руками по мокрым осклизлым стенкам коридора. Стоит выйти за его пределы – и тебя уничтожат. По всей эрэфии из этого коридора уже вышли почти триста журналистов, описавших вольеры и заказники, где гужуется разбогатевшая номенклатура. И вот имеется почти триста трупов с простреленными в подъездах черепами. Таковы условия свободы печати в нашей стране: все время помни о скрытом коридоре, который они установили. Интересно, когда все это закончится, останутся ли в качестве музеев дворцы на Рублевке? От советского периода осталась ближняя дача Сталина. От старообрядческой купеческой Москвы уцелели три особняка – Рябушинских, Носовых и Морозовых (в особняке Рябушинского, построенном Шехтелем, чекисты поселили Горького, в особняке Носовых живут теперь послы США, а в особняке Морозовых разместился дом приемов МИДа). А дворянские интерьеры в Москве вообще не уцелели – все разорили.

... Материально Барановские жили очень скудно: мясо варили только раз в неделю и ели суп несколько дней. Питались в основном вареной картошкой с кислой капустой, иногда хозяйка делала блинчики и гренки из черного хлеба. Чай пили вприкуску, на столе стояла вазочка с маленькими кусочками сахара. Такая интеллигенция, как Барановские, в послевоенной Москве еще очень долго жила впроголодь. Когда моя мамаша по осени один раз в год добывала на базаре огромного гуся и антоновку – это было событием. Гуся мамаша тащила в Остоженские переулки к нашим друзьям сестрам Нарышкиным (по их матери), которые жили в части принадлежавшего их семье деревянного особняка конца XVIII века. Их отец, профессор, работал в Кремле врачом, поэтому их не выселили. Его дочери долго прятали у себя от чекистов мою мать-лишенку, пока Лубянка не забыла о ней, а потом выдали за моего отца. В старинном зальце с мутными зеркалами, которые там стояли уже двести лет, над этим гусем священнодействовали, из гостей приглашали только Васю Шереметьева, чтобы на всех хватило мяса. Гусятину ели с жадностью, как эскимосы после зимовки, и часть с гузкой относили доедать состарившейся кухарке. Барановская покровительствовала двум молодым людям – Лене и Коле. Они были, по-видимому, из хорошей дворянской семьи – их родителей и всю родню арестовали, а их самих взяли в детский дом НКВД тюремного типа. Лена как-то все это перенесла, а вот Коля нет – он был заторможен, не смог окончить среднюю школу, а в ремесленное училище его как психически больного не взяли. Колю в детском доме регулярно били воспитатели-тюремщики и злые товарищи, часто сажали в холодный карцер, где он спал на полу, простудил почки и поэтому часто бегал в уборную. Потом подростков отпустили, и Барановской удалось прописать сирот у одной своей знакомой, очень родовитой старухи, у которой чекисты убили двоих сыновей и уморили внука голодом в своем детском доме. Старуха объявила сирот своими родственниками и отдала за их прописку милиции старинный большой семейный золотой крест с драгоценными камнями. В благодарность Коля и Лена ухаживали за ней до самой ее смерти.

Коля в те годы работал сторожем и подсобником на овощной базе, приносил и к себе домой, и к Барановским капусту и морковь, которые ему давало начальство. Коля также помогал Барановскому в обмерах. Лену устроили учиться в учительский техникум. О том, чтобы с ее биографией поступить в институт, и думать тогда было нельзя. Из нее Барановская готовила себе преемницу и мечтала устроить ее в Исторический музей. В Историческом музее, расположенном на Красной площади, хозяйничали чекисты, контролировавшие всех сотрудников, среди которых было множество стукачей по подписке.