Господин Пруст

Почти так же относился г-н Пруст и к Франсуа Мориаку, хотя значительно теплее, и всегда говорил, что с самого начала высоко оценил его.

—     Но по мне он слишком набожен, и я чувствую чуть ли не порицание с его стороны. Он как будто бы сдерживает свои порывы обратить меня в свою веру.

Они чаще обменивались письмами, чем виделись друг с другом, хотя их от­ношения были по-настоящему дружественными. Вспоминаю волнение Мориака, когда его сын Клод женился на внучатой племяннице г-на Пруста, уже после его смерти. Я поехала на торжество. Он обнял меня и сказал своим знаменитым голосом: «Ах, Селеста, как я счастлив наконец-то познакомиться с вами!»

Несомненно, в большей степени г-на Пруста привлекали молодые писатели или те из его поколения, по сравнению с которыми он был старше на десять-пятнадцать лет, потому что они лучше воспринимали его книги, чем сверстники.

Именно поэтому самыми близкими к нему за последние восемь лет были такие люди, как Жак де Лакретель, Поль Моран и Жан Луи Водойе, а одно время даже Жан Кокто, который, желая любой ценой прослыть оригиналом, забавлял его своим шу­товством и всяческими небылицами.

Помню и Жана Жироду. Г-н Пруст редко с ним виделся из-за недостатка вре­мени, но очень ему симпатизировал, а Жироду отвечал на это бесконечным восхи­щением. Однажды г-н Пруст приехал с ним после вечера у Жанны Гюго, тогда уже разошедшейся с Леоном Доде. Очень хорошо помню его: высокий, тощий, несколько сутуловатый, с мягким и умным взглядом. Это было на улице Гамелен, уже в по­следние годы. Помню, как я рассмешила г-на Пруста, когда он сказал, что Жироду лимузенец, воскликнув: «Да ведь там родилась г-жа Шевалье!» — кухарка доктора Гагэ, моя единственная приятельница на бульваре Османн. «Я вставлю это в книгу», — сказал г-н Пруст и действительно так и сделал.

Но среди всех этих людей, которые тяготели к г-ну Прусту значительно боль­ше, чем он к ним, следует остановиться на Андре Жиде, прежде всего как на един­ственном виновнике отказа Галлимара от «Свана»; уже потом, после смерти г-на Пруста, появились измышления о каком-то родстве духа и отношений между ними. Эти вымыслы исходили от самого Андре Жида и развивались в его писаниях — возможно, из желания сгладить свою ошибку в глазах публики.

Но в любом случае я могу подтвердить, что г-н Пруст не любил и не уважал Жида. И совсем не из-за отказа от «Сванов» — у него было достаточно и благород­ства, и терпимости к человеческим слабостям. Но он не одобрял ни его мировоззрение, ни его труды, хотя в какой-то степени ему нравился стиль и сам талант этого писателя.

Например, по поводу « Подземелий Ватикана» г-н Пруст говорил: «Это совсем недурно». Однако, что касается всего остального:

—     Он хотел вовлечь меня в свой клан, не видя ничего, кроме своих идей, аб­солютно чуждых мне. Ведь я-то никакой не «Имморалист»!

У них не было ничего общего. По мнению г-на Пруста, Жида связывало с ним только то, что, обжегшись на «Сване», он стал посмешищем в глазах своих друзей, и ему просто хотелось отыграться.

Как я уже говорила, после публикации «Свана» в 1913 году у «Грассе» и по­явления первых хвалебных статей, люди из «Нового Французского Обозрения» стали переманивать г-на Пруста — Ривьер, Копо, Жид, все без исключения. В искренности первого у него не было ни малейших сомнений. Антуан Бибеско, знавший все сплетни и пересуды, сразу же донес ему о том, как взорвался Ривьер на совете «НРФ» и как, ничего не зная про бечевку Никола, открыто обвинил Жида за то, что тот, даже не читая, возвратил рукопись. Но искренность писем Копо и особенно Жида стави­лась под большое сомнение.

Даже через несколько лет г-н Пруст все еще смеялся над выспренными фразами Андре Жида, который вдруг открыл для себя его романы: «Вот уже несколько дней, как я не расстаюсь с вашей книгой и буквально переполнен восторгом...»

Да и было над чем смеяться: издательство «Фаскёль» вслед за Галлимаром тоже вдруг проснулось и предлагало себя для следующих книг.

Наконец, в 1916 году, заставив всех томиться целых два года, г-н Пруст решил, что уже наступил нужный момент заключить свой мир, на своих условиях с «Новым Французским Обозрением». Это и было сказано в его письме к Андре Жиду, как члену совета, после чего сей последний незамедлительно приполз на животе с по­каянным визитом.

Я прекрасно помню всю эту историю и даже тот день, потому что сама участ­вовала в ней, 25 февраля 1916 года, через два года после письма самого Жида, в ко­тором он признавал себя «ответственным» за отказ от «Свана» и заявлял о своих восторгах перед этой книгой.

Итак, 25 февраля г-н Пруст зовет меня и протягивает конверт с обширным, судя по внешнему виду, посланием:

—     Селеста, я написал г-ну Андре Жиду о своем согласии на мир, раз уж ему кажется, что я сержусь на него. Возьмите такси и отвезите это письмо, но только в собственные руки. Адрес на конверте: вилла Монморанси. Это где-то в Отейле, XIV-й округ. Найти не очень легко, но шофер должен знать.

Ладно, я отправляюсь. Приехав, вижу узкую маленькую дверь. Звоню. От­крывает женщина с лампой в руке. Шла война, и, наверно, тогда отключили элек­тричество. На женщине длинное темное платье, совсем простое. Помню, меня по­разило и это платье, и выражение глубокой печали на ее лице. И еще я подумала: «Как странно, ведь она похожа на крестьянку».

—     Что вам угодно? — спросила женщина, поднимая лампу, чтобы рас­смотреть меня.

—     Могу ли я передать это письмо лично г-ну Жиду?

—     От кого оно?

Я назвала имя.

—     Подождите минуту, я предупрежу г-на Жида.

Она не представилась (быть может, это была горничная) и, поднявшись по сумрачной лестнице, исчезла где-то наверху.

Жид сразу же спустился ко мне, взял письмо и спросил, нужен ли ответ. Я сказала, что да, и он предложил мне сесть и подождать, пока прочтет послание г-на Пруста. Я все время рассматривала его. На нем была накидка из грубой шерстяной ткани. Взгляд и все лицо показались мне какими-то неопределенно-неприятными своим видом фальшивой или, скорее, натянутой искренности. А в остальном он был очень даже любезен.

Я возвратилась с ответом, что он приедет к нам сегодня же, и, похоже, он ри­нулся на бульвар Османн сломя голову.

И едва я успела доложить обо всем г-ну Прусту, как он уже явился. Всякий раз, когда мне приходилось относить письма, я должна была давать не только подробный отчет о том, что при этом говорилось, но еще и обо всем увиденном.

Помню, в тот день он был особенно любопытен и дотошно расспрашивал меня.

—     Хорошо, а теперь опишите мне, что это за вилла Монморанси. Я рассказала про узкую дверь, лестницу, темноту.

—     И кто вас встретил? Я описала «крестьянку», и он с печальным видом покачал головой:

—     Ах, Селеста, ведь это была бедная г-жа Жид. А как вам показался сам г-н?

—     Он был очень любезен. Но, не знаю уж, как и сказать... Все-таки что-то в нем мне не понравилось.

—     Но почему, Селеста, вы же должны знать.

—     Увидев его, я уже не удивляюсь, что он отказался от вашей рукописи, даже не читая. Он именно таков с этим видом фальшивого монаха, из тех, которые выставляют напоказ свою набожность.

Г-н Пруст смеялся как сумасшедший, а это случалось с ним очень редко.

И тут же позвонили — приехал г-н Жид. Помню, совсем рано вечером — часов в шесть или семь. Я пошла открывать. Он был без шляпы и все в той же шерстяной накидке. Проведя его в малую гостиную, я доложила:

—     Фальшивый монах уже здесь.

Он вошел к г-ну Прусту, который, как всегда, лежал в постели. Жид так и был в своей накидке; придерживая ее согнутой рукой, он остановился у камина, и я бес­шумно удалилась. Вскоре г-н Пруст снова позвал меня, не помню уж зачем. Жид своим глубоким, резонирующим, — как тогда называли, бронзовым, — голосом го­ворил:

—     Да, г-н Пруст... да, я согласен... это самая большая ошибка в моей жизни...