Иосиф Григулевич. Разведчик, «которому везло»

Свои огорчения и переживания Гладис постаралась забыть, и вскоре Леопольдо привлек ее к разведывательной работе. Спокойная, уравновешенная, надежная, она стала незаменимым «делопроизводителем» резидентуры: помогала писать оперативные письма, кодировала их, посещала почтовые ящики, поддерживала связь с некоторыми членами сети. «Артур» познакомился с Гладис, чтобы лично убедиться в том, что рядом с «Алексом» — надежный человек.

Электе быстро наскучило в Чили, и она стала внушать сыновьям, что пора возвращаться в Мексику:

«На родине все будет забыто и прощено. Если дверь в Мексику для вас все еще закрыта, поживете где-нибудь по соседству — в Гватемале или на Кубе. Я не пожалею сил, чтобы уладить вопрос об амнистии, и вы вернетесь в Мексику на законных основаниях…»

Луис стал с радостью собираться в дорогу. С помощью Сикейроса он «вернул» через посла Эспиндолу свое мексиканское гражданство и — соответственно — паспорт. Леопольдо на все уговоры матери отвечал решительным «нет». Сикейрос просил Электу дожидаться его и Анхелики на Кубе, чтобы потом всем месте хлопотать о «допуске» в Мексику. Но она решила, что возвращаться на родину через Нью-Йорк будет быстрее и практичнее.

Накануне их отъезда в Сантьяго появился один из руководителей испанской компартии, живущий в Аргентине. Он вручил «Алексу» почту «Артура» из Буэнос-Айреса, предназначенную для пересылки в Нью-Йорк. Леопольдо решил, что поездка семейства в Соединенные Штаты — удобная «курьерская» возможность — и вручил Луису «упаковку» с микропленкой перед посадкой на пароход.

В октябре 1942 года Электа, Берта и Луис покинули Чили. Через три недели путешествия на пароходе семейство прибыло в Нью-Орлеан. Электа и Берта легко прошли все формальности, а Луис Ареналь был задержан пограничой стражей. Аукнулось мексиканское дело. Электа оповестила Сикейроса о случившемся по телефону. Художник почти ежедневно звонил мексиканскому консулу в Нью-Йорке, требуя вмешательства. Тот ругал «неоповоротливых» американцев и клялся, что «manana» все проблемы будут решены. Где-то на 35-е по счету «manana» нужное колесико в иммиграционной службе США завертелось. Прошла еще неделя, и полицейские «гринго» довезли Луиса до мексиканской границы, вернули чемодан с запрятанной в нем почтой «Артура», сказали не верящему своему счастью мексиканцу «good bye» и укатили прочь…

Можно себе представить гнев Григулевича, когда в январе 1943 года он, прибыв в очередную командировку в Сантьяго, узнал о легкомысленном шаге Леопольдо. Использовать Луиса, которого разыскивало ФБР, в качестве курьера! Какая непростительная оплошность! В воспитательных целях «Артур» временно отстранил «Алекса» от должности своего помощника по Чили.

Нет сомнения, что 1942 год был трудным для Леопольдо. Заботы о материальном обеспечении Электы и Берты почти полностью легли на его плечи, и это порядком осложнило жизнь. На помощь Сикейроса рассчитывать не приходилось: его гонораров за написанные в Чили «коммерческие» портреты еле-еле хватало на то, чтобы сводить концы с концами. Чилийские заказчики щедростью не отличались [61]. Художник привык жить с размахом, не считая денег, а в Чили приходилось экономить на всем, даже на красках и кистях. По просьбе Леопольдо, именно в этот период Гладис и Дэзи потребовали у матери свою долю отцовского наследства. Деньги были целиком вложены в фирму «Оркред». Благодаря дельным советам компаньона Роблеса Гальдамеса фирма постепенно превратилась в рентабельное предприятие. Соответственно, нормализовалось и финансовое положение резидентуры.

Роблес пережил многих своих современников, и, честно говоря, когда я отыскал в новейшей телефонной книге Сантьяго телефон человека с его именем, то подумал, что это однофамилец. На всякий случай я все-таки позвонил. Каким было мое удивление, когда выяснилось, что на другом конце провода был нужный мне Роблес Гальдамес из далеких 40-х годов! Голос его звучал энергично, без возрастных дребезжащих ноток. Мы договорились о встрече. Принял меня дон Карлос в дверях квартиры, высокий, сухощавый, доброжелательный. Рукопожатие его было не по возрасту крепким и энергичным. В старике не было и следа настороженности, хотя из короткого телефонного разговора он знал о причине моего визита.

Квартира Роблеса показалась мне нежилой: повсюду одряхлевшие предметы — безделушки из Китая, тусклые бессюжетные картины, диваны с продавленными сиденьями. Хозяин квартиры недавно овдовел и никак не мог оправиться от этой утраты. Детей он не имел, жена Ракель была его семьей. До моего прихода старик сидел за бумагами. Дон Карлос собирался на заслуженный отдых, и потому готовил передачу своей фабрики по изготовлению полиэтиленовой пленки «коллективному директорату», сформированному из служащих.

«Я думал, что те старые события никого не интересуют, — признался он. — Иногда мне кажется, что я единственный уцелевший участник той забытой борьбы с нацистами, если не считать Луиса Корвалана. Все мои друзья ушли в мир иной. Многие из них входили в руководство КПЧ. После изгнания из партии Маркоса Чамудеса, я занял его место тайного казначея [62]. Коммерцию я вел честно, в казино не играл, и у партии завелись немалые деньги. Мы приобретали недвижимость, открывали магазины и типографии, имели даже рестораны на подставные лица. Источники поступления денег на партийные нужды мы, конечно, тщательно скрывали. Как и все другие партии. Кстати, никакого “золота Москвы” в те годы в КПЧ не водилось, мы все зарабатывали сами».

Беседовать с доном Карлосом было интересно. У него на все была своя точка зрения, к которой нельзя было относиться легкомысленно: он был очевидцем! По мнению Роблеса, лучшим руководителем партии за весь период ее существования был Контрерас Лабарка, который сопротивлялся сталинскому, непререкаемо-авторитарному стилю, внесенному в жизнь КПЧ Кодовильей. Гало Гонсалес во всем поддакивал «аргентинцу», потому что сам был человеком авторитарного склада, типичным «партийным цербером».

«У меня всегда было ощущение, — сказал Роблес, — что Кодовилья и Гало заставляли повторять нас одну и ту же фразу: “Я люблю Сталина”. И это было унизительно. Уважаю, почитаю, пусть даже благоговею, но слово “люблю” было вырвано из другого, не чилийского контекста».

Я протянул Роблесу фотографию Григулевича. Узнает ли? Мой собеседник взял пожелтевший снимок в руки и почти вплотную поднес к глазам. Голос его дрогнул:

«Неужели это “Антонио”? — Глаза Роблеса повлажнели: — У меня такое ощущение, что он пришел вместе с вами и мы снова повидались: ровно через пятьдесят лет. Надо сказать, что “Антонио” всегда появлялся у меня неожиданно, словно ниоткуда. Он очень оберегал свои тылы, и я, несмотря на свое общение с ним, здесь в Сантьяго, в Буэнос-Айресе, Монтевидео, почти ничего не знал о его личной жизни, занятиях, месте, вернее — стране постоянного проживания. В “Антонио” я чувствовал русского, хотя он мог вполне сойти за аргентинца или уругвайца. По-испански он говорил почти без акцента, был физически крепким человеком, энергичным, подтянутым, очень внимательным ко всему, что происходило вокруг. Своим интеллектом он заметно выделялся из общего ряда. В нем ощущалось что-то от профессора. “Антонио” называл себя пожирателем книг, никогда не проходил мимо уличных лотков. Читал очень быстро, буквально фотографировал страницы. Не раз, чтобы не “светиться” в гостиницах, он останавливался у меня на квартире. Однажды “Антонио” попросил у меня на ночь фолиант по истории Чили. Наутро, во время завтрака, мне вздумалось “проэкзаменовать” его. Как бы невзначай, я задал “Антонио” несколько вопросов о Бернардо О'Хиггинсе, его родословной, освободительных походах, причинах, из-за которых он уехал в эмиграцию в Европу. Лучше бы я этого не делал. “Антонио” повернул все так, что пришлось отвечать мне. Хорошо помню, с каким невозмутимым видом он поправлял мои ошибки».