Воспоминания

«Надо ему ответить что-нибудь равнодушно и весело, — думала я, — и не подавая руки, уйти». Но я не решалась двинуться с места, не решалась заговорить. «Не стоит говорить об этом», — наконец выдавила я из себя, голос мой дрожал, щеки пылали, я страшно боялась заплакать. «В таком случае позвольте мне пожелать вам…» — я сунула ему руку и, не дослушав его фразы, ушла.

Меня немножко утешило, что и у него было очень красное и смущенное лицо и что он так растерянно посмотрел на меня.

Мы увиделись с Федей много лет спустя в Париже. У него тогда гостила Нина Васильевна, и я там часто бывала и виделась с Федей. Я была тогда уже замужем. Бальмонту очень нравился Федя, и они с ним часто встречались.

У Феди была большая красивая квартира на rue de l’Université 19 [84], много книг, хороших картин. Мы с Бальмонтом видели у него оригиналы рисунков Леонардо. Федя тогда приступал к изданию ненапечатанных рукописей Леонардо ^{41}. Он был очень увлечен этой работой и отдавал ей свой досуг.

Мне он теперь не казался интересным, он мало изменился по существу за эти восемь лет. Он говорил так же туманно и многозначительно, вкладывая в самые обыкновенные слова какой-то скрытый смысл. Со мной он держался неестественно, смущенно.

Как-то раз мы с Ниной Васильевной в его присутствии стали вспоминать нашу раннюю юность, мое обожание ее, наши встречи с Федей. «А помните, Федя, наш неудачный роман с вами?» — обратилась я, смеясь, к нему. Мы сидели с Ниной Васильевной на диване, Федя ходил взад и вперед по комнате. До этих слов он был в очень хорошем настроении. «Не знаю, что вы хотите сказать. Я никакого романа не помню…» — пробормотал он смущенно. «А я его так хорошо помню, я ведь его выдумала и так серьезно относилась к нему, теперь смешно вспомнить, как я…»

Нина Васильевна незаметно подтолкнула меня и показала на Федю. Я только тогда заметила, как Федя изменился в лице. Он рассмеялся каким-то деланным смехом, извинился, что ему надо покинуть нас по неотложному делу, и ушел. Ему, видно, были очень неприятны мои слова. Почему? Ни я, ни Пина Васильевна этого не поняли.

Ряженые

О таланте перевоплощения Нины Васильевны, которым так восхищались у нее в деревне, я уже давно знала. Мы все дивились ему еще в ранней юности, когда она приезжала к нам на елку ряженой, и потом, когда уже взрослыми разъезжали с ней на святках ряжеными. Она очень любила эти «машкерады», как называла их злобно горничная матери, ненавидящая и боявшаяся масок до ужаса.

Нина Васильевна была душой этих поездок. Уже задолго до Рождества мы обсуждали и готовились к ним. Придумывали костюмы, каждый выдумывал себе свой. Изобретательность Нины Васильевны была неистощима. Иногда мы одевались все одинаково: в клоуны, ведьмы, дьяволят, английских бэбби в белых длинных рубашках, с венками на голове. В таких случаях мы под началом Нины Васильевны разыгрывали целые сцены.

Костюмы шили обыкновенно дома, а иногда заказывали их в костюмерном магазине (помещавшемся тогда в здании Благородного собрания на Дмитровке). Мы их надевали вечером, а на следующее утро возвращали в магазин — так это нам обходилось недорого. Если предвиделось два вечера подряд, держали эти костюмы дольше. Надеванные костюмы нам не позволяли брать напрокат. И понятно, Бог знает кто их мог надевать до нас!

Нину Васильевну никто никогда не узнавал, так что она иногда не надевала даже маски, а только слегка гримировалась самым примитивным образом — кусочком угля подводила глаза или свеклой румянила щеки. И мы, которые всегда были с ней, долго не могли привыкнуть к ее превращениям: в костюме Дон-Базилио (из «Севильского цирюльника») она ходила большими шагами, ныряя в своей огромной шляпе среди танцующих, и говорила речитативом. Свахой она бегала мелкими шажками, сюсюкала и казалась совсем маленькой ростом. Англичанкой-путешественницей с Бедекером в руках она двигалась как деревянная кукла, обводила тем же взглядом стены, потолок, картины, мебель, гостей… и цедила сквозь зубы английские слова. Она всегда привлекала к себе общее внимание, какую бы роль ни играла.

При этих поездках бывали с нами разные курьезные случаи. Так, однажды мы ехали с ней в четырехместных санях. Нина Васильевна была одета в старинную светлую ливрею их швейцара. Я — генералом, моя сестра — старой барыней, брат — офицером. Лошади, вдруг чего-то испугавшись, бросились в сторону, опрокинув на рельсах наши сани, и мы все попадали в снег. Я никак не могла выпутаться из полости, так как у меня под мундиром спереди и сзади были две подушки для генеральской толщины. Моя меховая ротонда расстегнулась и упала, обнаружив генеральский мундир и грудь, всю утыканную елочными украшениями и всякими побрякушками. Из-за мороза мы все ехали без масок. Ночь была лунная, и я была освещена с головы до ног. Увидав генеральский мундир, городовые подбежали ко мне. Нина Васильевна опередила их, бросилась ко мне, громко крича: «Ваше превосходительство, не извольте беспокоиться…», а мне шепотом: «Поправь шляпу, закройся шарфом». Потом городовым: «А вы, братцы, бегите, помогите супруге их превосходительства, вон они лежат». «А вам их превосходительство приказали свою шубу надеть», — говорила Нина Васильевна, накидывая на меня мою ротонду. Она подсадила меня в сани, сама влезла на козлы. «Пшел», — закричала она кучеру, и мы покатили. Она с торжеством посматривала на нас, оборачиваясь с козел.

Нина Васильевна проделала эту комедию потому, что заметила, как городовые что-то заподозрили, увидав генерала такого подозрительного вида. Треуголка моя с плюмажем ^{42} съехала на сторону, из-под нее выбились мои длинные волосы. Нина Васильевна боялась, что городовые задержат нас и еще, пожалуй, отправят в участок. Своей находчивостью она спасла ситуацию.

Так как обыкновенно ряженые не оставались долго на вечерах, куда они приезжали, то мы всегда старались попасть за один и тот же вечер в два-три дома, чтобы использовать взятые напрокат костюмы и наемные извозчичьи кареты. Выбирали мы такие дома, конечно, где были приемы, гости, танцы. Ряженых принимали только знакомых или компанию, за которую кто-нибудь из хороших знакомых ручался. Нас на разные балы водил мой брат Сережа, который дирижировал у многих наших знакомых.

Как-то под Новый год Евреиновы, муж и жена, были приглашены на бал к своим знакомым в богатый светский дом известного еврейского банкира Полякова на Тверском бульваре. Там бывала «вся Москва». Там всегда было скучно и натянуто. Нина Васильевна предложила мужу ехать туда с нами ряжеными. Мы собрали нашу компанию в десять — двенадцать человек и поехали, нарядившись в сшитые дома костюмы; мужчины — ведьмами, дамы — колдунами. Все мы были в серых балахонах, у колдунов висели длинные бороды из мочалы, у ведьм — мочальные волосы, в руках помела. Евреинова тотчас же узнали, стали допытываться, под какой маской скрывается Нина Васильевна. Зал был небольшой, гостей множество. Мы с нашими метлами мешали танцевать. Всем было скучно, и Нину Васильевну стесняло то, что ее узнали. Она предложила уехать, обещая хозяйке, переодевшись, вернуться к ним на бал.

Но домой никому не хотелось возвращаться. Кому-то из наших пришло в голову заехать в костюмерный магазин, где лежали заказанные нами клоунские костюмы, переодеться в них тут же, в магазине, и тотчас же вернуться к Поляковым, благо это было совсем близко.

Так мы и сделали. Я написала записку Евреинову, прося его поручиться хозяевам за клоунов, которыми были наряжены мои кузены.

Нас тотчас же впустили. Мы стали интриговать и, видимо, удачно, потому что кавалеры бросили своих дам и не отходили от нас, особенно от Нины Васильевны и от моей сестры Маши. С нами танцевали, просили нас не уезжать. Мы дурачились, Маша пробежала по маленьким лакированным стульям, стоявшим по стенке в зале. Когда ей зааплодировали, она перекувыркнулась через голову и раскланялась. Дамы шипели и возмущались. Хозяйка дома, видимо, была недовольна, что незнакомые ряженые отвлекают кавалеров от ее дам. Нина Васильевна была особенно в ударе, так как была уверена, что ее никто не узнает. Она интриговала мужа, который вышел из-за карт, чтобы слушать, что она ему шептала на ухо.