Пушкин. Частная жизнь. 1811-1820

Ему подпевали известные питомцы российской театральной труппы: госпожа Сандунова и Самойлова, а танцевали знаменитый Огюст, Дютак, Вальберг…

А потом был бал в Розовом павильоне, к которому пристроили танцевальную залу с балконом, убранную сверху донизу гирляндами из роз. Розами были украшены даже тяжелые хрустальные люстры, горевшие тысячами свечей и светившиеся тысячами хрустальных огоньков.

Лицеисты скромно теснились на галерее, окружавшей залу. От розового запаха, смешанного с запахом теплого воска и пота сотен тел, кружилась голова. Все взоры были устремлены на государя. Александр был в красном кавалергардском мундире, его окружала толпа блестящей гвардейской молодежи, в эполетах и аксельбантах, только что возвратившейся на родину из Парижа со свежими лаврами победителей.

— Ты видишь, князь, — восторженно сказал барон Корф князю Горчакову, — Россия ликует. Я никогда не забуду этой минуты, наш Агамемнон низложил Наполеона, умиротворил Европу. Одного этого деяния достаточно, чтобы обессмертить свое имя и войти в века!

— Да, — задумчиво согласился с ним Горчаков. — Не зря государя сравнивают с Александром Македонским.

— Он выше! — фальцетом вскричал барон Корф.

— Хоть бы чаю дали, — возник за их спиной Мясоедов и как-то печально хрюкнул. — А то держат здесь уже десять часов.

— Сейчас бы задавить храповицкого, — зевнул барон Дельвиг.

С другой стороны появился из-за спин косоглазый Броглио и присоединился к Мясоедову, с которым они в последнее время и сотворяли все шалости.

— Мясожоров, — сказал он. — Хватит жрать мясо. Хочешь яблочка из государева сада. Говорят, кого государь любит, тому посылает на дом целую корзину…

— А ты считаешь, что меня государь любит? — спросил тупой и наивный Мясоедов.

— Да, несомненно, государь любит всех своих подданных, — объяснил Броглио. — И особенно любит убогих.

— Это хорошо, — согласился, качая головой. Мясоедов, а Дельвиг хмыкнул.

— Это кто там на галерее? — спросил близорукий Александр Павлович у одного из своих приближенных.

— Это лицейских привели, ваше величество! — отвечали ему.

— Хорошо, пусть привыкают ко двору, — сказал Александр и хотел уже отвернуться, но вдруг добавил: — И вот еще что: скажите садовнику Лямину, пусть пошлет им корзину яблок к обеду.

Император пригласил на экосез графиню Пушкину, чтобы открыть бал. Они начали в первой паре; пары непрерывно менялись местами, образуя сложные фигуры. Государь действительно несколько располнел в Париже, но по-прежнему двигался легко.

На один из следующих танцев он пригласил среднюю из сестер Велио, дочерей его покойного банкира барона Велио, Софью, которая вместе с матерью и двумя сестрами присутствовала на бале. Ей было двадцать лет, она расцвела за годы его постоянного отсутствия в Царском. Ему нравилось ее смущение, ее невинность, которая была видна в каждом ее движении. Об этом приглашении в свете сразу стали говорить, и небезосновательно.

— Ты по-прежнему с матерью в Царском? — спросил Александр.

— Да, — пролепетала Софья.

— Я навещу тебя.

— Да, — еле выдохнула она из себя.

— Прямо завтра, — пообещал он твердо и добавил: — Ты была у меня в Баболовском?

— Нет, государь…

— Пешком гулять любишь?

— Люблю…

— Вот и прогуляемся.

Он решил, что тянуть с ней не стоит. Девушка эта, если надавить, уступит хоть здесь, под взорами тысяч гостей. Может быть, как-нибудь сегодня, подумал он, к чему тянуть, но пока танцевал, так ничего и не придумал.

На галерее Тырков подошел к Кюхельбекеру и, грубо толкнув его в спину, сказал:

— Глист, отойди, я ничего не вижу…

Кюхельбекер не обиделся, просто даже не заметил грубости; он посторонился, пропуская маленького и наглого Тыркова. Тот взглянул удивленно на долговязого, нескладного Кюхлю и увидел у него в глазах неподдельные слезы восторга.

— Он покорил Париж! — вздохнул Кюхля, ни к кому не обращаясь. — Какая счастливая судьба. Благословенный государь!

— Бабенка с ним жопастая. Как тебе? Он и ее покорит, — уверенно сказал Тырков. Присмотревшись, он вдруг узнал ее: — Так это Софья, банкирша, в нее и в ее сестру Целестину Сенька Есаков влюблен. Страдай, Сеня! У тебя сам монарх соперник!

После бала подъезд наполнился множеством важных лиц в мундирах, слепило от орденов и бриллиантов, пахло духами и пудрой. Господа ожидали своих карет. Лица их были уставшие, платья помятые. Лицеисты спускались едва ли не последними, но и тут их остановили, оттерли в сторону, чтобы они не мешали разъезду, и они волей-неволей наблюдали это действо.

— Холо-оп! — выкрикивал один и тот же голос из толпы, и подъезжала очередная карета с бородатым кучером.

— Холо-оп!

И снова статный бородатый кучер на козлах сидел прямо и смотрел перед собой.

Понурые, безмерно уставшие, плелись по ночной дороге лицеисты, озаряемые лишь светом ярких летних звезд и луны.

Кюхельбекер шел, спотыкаясь, и что-то бормотал как в чаду.

— Что ты говоришь? — спросил его Корсаков.

— Этого никогда не забыть! — посмотрел на него Кюхля. — Ты понимаешь, Николя, что мы будем рассказывать об этом своим детям!

Корсаков тоже посмотрел ему в глаза, и у него отчего-то болезненно сжалось сердце, словно, идя по этой серой, седой и пыльной дороге, в серебряном свете лунной ночи, он почувствовал, что скоро, очень скоро его не будет в этом подлунном мире, он даже на какое-то мгновение почувствовал, что его уже нет, и испытал от этого такую невообразимую и ни с чем не сравнимую тоску, что не выдержал и отвернулся от Кюхли. Кюхля, весь пребывая в своих мыслях, тут же сунулся к Пушкину, заинтересованно двигая большим носом.

— Как тебе, Саша? Как тебе стихи великого Державина?

— Да-да, — отозвался Пушкин, думая о своем. — Замечательное представление. Разве кто что говорит…

— А стихи?

— Стихи, конечно, дрянь! — улыбнулся Пушкин.

— Там, говорят, почти все сцены написал поэт Батюшков, а вовсе не Державин… — пояснил Олосенька Илличевский.

— Все равно дрянь! — сказал Пушкин. — Хотя Батюшкова я знаю… И помню. С дядюшкой бывал у нас в Москве… Жаль, что стихи плохи.

— Повезло тебе. Француз, — в который уж раз вздохнул Олосенька, — ты с детства всех поэтов знаешь.

Пушкин тоже вздохнул и ничего не ответил, он опять стал думать о Наталье.

— А я ее рассмотрел, — сказал над его ухом барон Дельвиг, словно поняв, о чем он думает, и Пушкин очнулся. — Хороша, Саша!

— Да? — загорелся подросток, заглядывая другу в глаза.

— Кровь с молоком. Люблю пейзанок: эти сарафанчики, лифчики, фестончики, несколько нижних юбок с оборками — и на голову! А головой — в стог! И — раком! Раком! — Он громко захохотал, что прозвучало как-то неестественно в пустынном поле, под огромным куполом звездного неба, да еще из уст барона, про которого все знали, что он до сих пор девственник.

Пушкин отвернулся от него и углубился в свои мечтания, а шедший рядом барон Корф посмотрел на барона Дельвига с осуждением. Он не понимал, как можно говорить о пустом и пошлом, даже мерзком, после такого великого дня, может быть, единственного по значению, который выпал на их судьбу.

Глава шестая,

в которой победители пируют в Павильоне Мира, а Константина Батюшкова представляют императору. — Нелединский-Мелецкий от имени императрицы Марии Федоровны заказывает Батюшкову стихи. — Композитор Катерин Альбертович Кавос. — Поездка Батюшкова в Приютино к Олениным. — Алексей Николаевич Оленин. — Приютинские забавы. — Анна Фурман и ее благодетельница Елисавета Марковна. — «Крыловская кельюшка» и сам Иван Андреевич. — Граф Дмитрий Иванович Хвостов и зубастый голубь. — За каждый стих — бутылку шампанского. — Батюшков и Анна. — Граф Хвостов — камер-фрейлина Екатерины Великой. — Кривой Гнедич — соперник Батюшкова. — Лето 1814 года.