Мой муж Сергей Есенин

Я приехала в Лондон все еще больная после своего падения. У меня не было денег для поездки в Париж, я сняла поэтому квартиру на улице Дьюк и послала телеграммы многим друзьям в Париже, на которые не получила ответов, вероятно, вследствие военного положения. Я провела без денег несколько страшных и мрачных недель в этой унылой квартире. Одинокая и больная, я сидела по ночам у темного окна, вспоминая свою закрытую школу, думая о том, что война никогда не кончится, и следя за налетами аэропланов в надежде, что бомба избавит меня от затруднений. Самоубийство заманчиво. Я часто о нем думала, но меня всегда что-то удерживало. Я думаю, что если бы яд продавался в аптеках так же свободно, как противоядие, интеллигенция всего мира в один прекрасный день исчезла бы с лица земли.

В отчаянии я телеграфировала Лоэнгрину, но не получила ответа. Импресарио устроил несколько гастролей для моих учениц, собиравшихся делать карьеру в Америке. Впоследствии они выступали в качестве танцовщиц Айседоры Дункан, но я не получала никакого дохода от этих спектаклей и вскоре очутилась в отчаянном положении. Случайно я познакомилась с одним милым французским дипломатом, который сжалился надо мной и повез меня в Париж. Там я поселилась в «Палэ д'Орсэ» и обратилась за необходимыми средствами к ростовщикам.

Каждое утро в пять часов нас будил громкий гул разрыва снаряда «Большой Берты» — подходящее начало для мрачного дня, полного грозных вестей с фронта. Смерть, кровопролитие и человеческая бойня отравляли дни, а по ночам все со страхом ждали налета неприятельских аэропланов. Единственным отрадным воспоминанием этого времени является встреча со знаменитым пианистом Гарросом в доме наших общих друзей, где он играл Шопена, а я танцевала. Он меня проводил пешком домой из Пасси до Кэ д'Орсэ. Мы шли во время воздушного налета и следили за аэропланами, что не помешало мне танцевать для своего спутника на площади Согласия. Он сидел на краю фонтана, аплодируя мне, и падавшие невдалеке от нас ракеты освещали его грустные темные глаза. В ту ночь он мне признался, что мечтает о смерти и ищет ее. Спустя короткое время ангел смерти действительно унес его далеко-далеко от этой жизни.

Дни проходили уныло и монотонно. Я с радостью стала бы сестрой милосердия, но понимала бесполезность прибавить лишнего человека к длинной очереди желавших ухаживать за ранеными. Поэтому я решила вернуться к искусству, хотя на сердце лежала такая тяжесть, что, казалось, ноги не выдержат ее. У Вагнера есть песня, которую я люблю, «Ангел», и в ней говорится о душе, поверженной в полное горе и уныние, к которой является ангел света. Такой светлый ангел пришел ко мне в те мрачные дни в образе Вальтера Руммеля, пианиста, введенного в мой дом одним из моих друзей. Увидев его, я подумала, что это молодой. Лист, вышедший из рамы портрета. Он был высок, строен, с каштановым локоном, ниспадавшим на лоб, и с глазами, похожими на глубокие, ослепительно сверкающие колодцы. Я слушала его игру и назвала своим Архангелом. Мы работали в фойе театра, которое Режан любезно предоставила в мое распоряжение.

Читатель не должен забывать, что эти записки обнимают целый ряд лет и что когда меня охватывала новая любовь к простому смертному, ангелу или демону — безразлично, я верила, что это единственный, которого я так долго ждала, и что эта любовь окончательно меня возродит. Но, вероятно, любовь всегда порождает такую уверенность. Каждое увлечение моей жизни могло бы послужить темой для романа, который бы имел хороший конец и продолжался бы вечно, как кинематографическая лента со счастливым исходом!

Летом мы стали искать тихого уединения на юге. Около порта Сен-Жан на мысе Феррато мы поселились в малонаселенной гостинице и устроили ателье в пустом гараже, где целый день и вечер мой друг играл божественные мелодии, а я танцевала. Счастливое время настало для меня, время, озаренное присутствием моего Архангела, полное музыки и в непосредственной близости от моря. Это походило на мечты католиков о жизни в раю после смерти. Жизнь — маятник: чем глубже страдание, тем сильнее счастье; безумная печаль сменяется еще более безумным порывом радости. Изредка мы покидали наше убежище, чтобы дать благотворительный спектакль в пользу обездоленных или концерт для раненых, но большей частью оставались одни, и через музыку и любовь, через любовь и музыку моя душа возносилась к высшему блаженству.

В соседней вилле жил почтенный священник со своей сестрой г-жой Жиральди; сам он когда-то был миссионером в Южной Африке. Они были нашими единственными друзьями, и я часто им танцевала под вдохновенную и возвышенную музыку Листа. К концу лета мы нашли ателье в Ницце и, когда было заключено перемирие, переехали в Париж.

Война кончилась. Мы наблюдали шествие в честь победы под Триумфальной аркой и кричали: «Мир спасен!» Мы все на время стали поэтами, но увы! — подобно тому, как поэт очнулся от своих грез, чтобы искать хлеба с сыром для возлюбленной, так и мир пришел в себя и погрузился в коммерческие расчеты.

Мой Архангел взял меня под руку и повел к «Бельвю». Дом разваливался, но все-таки, подумали мы, почему не привести его в порядок? И провели несколько месяцев в бесплодной погоне за средствами для осуществления этой невозможной затеи. Наконец мы убедились, что это невыполнимо, и согласились на предложение французского правительства, которое хотело купить дом, считая, что он подходит для фабрики удушливых газов в предвидении будущей войны. Я уже видела превращение моего «Дионисиона» в госпиталь и теперь должна была примириться с мыслью, что он станет орудием подготовки будущих войн. Потеря «Бельвю» была для меня большим ударом…

Однако вместо того чтобы удовлетвориться найденным счастьем, я снова загорелась желанием приняться за создание школы и с этой целью телеграфировала своим ученицам в Америку. По приезде их я собрала вокруг себя нескольких верных друзей и сказала: «Поедем все вместе в Афины, полюбуемся на Акрополь и подумаем, нельзя ли основать школу в Греции». Как извращают человеческие побуждения! В 1927 году один журналист писал об этой поездке в The New Yorker: «Ее экстравагантность не знала пределов. Она повезла съехавшихся к ней гостей сперва в Венецию, а затем в Афины».

Горе мне! Приехали мои ученицы, молодые, хорошенькие и преуспевающие. Мой Архангел взглянул на них и пал — пал к ногам одной из них. Как описать путешествие, ставшее для меня Голгофой любви? Я увидела зарождающуюся симпатию впервые в гостинице на Лидс, где мы провели несколько недель, убедилась в ней на пароходе, направлявшемся в Грецию, и эта уверенность в конце концов мне навсегда отравила счастье любоваться Акрополем при лунном свете — вот отдельные этапы этой Голгофы любви.

В Афинах все, казалось, благоприятствовало существованию школы. Благодаря любезности Венизелоса в мое распоряжение был отдан «Запион». Там я устроила ателье и каждое утро работала со своими ученицами, пытаясь их вдохновить на создание танцев, достойных Акрополя. Мой план был подготовить тысячу детей для участия в грандиозных празднествах в честь Диониса на стадионе.

Мы ежедневно отправлялись в Акрополь, и, вспоминая свое первое посещение его в 1904 году, я глубоко волновалась при виде юных тел моих учениц, осуществлявших своими танцами часть моей мечты, взлелеянной шестнадцать лет тому назад. Теперь все словно предвещало возможность устройства школы в Афинах, теперь, когда война была счастливо закончена. Ученицы, приехавшие из Америки с некоторыми неприятными мне привычками и манерами, быстро освободились от них под влиянием голубого неба Афин, вдохновляющих гор и моря и великого искусства.

Однажды вечером, при заходе солнца, когда мой Архангел, все более и более принимавший человеческий облик, заканчивал марш из «Гибели богов» и последние аккорды замирали в воздухе, точно растворяясь в огненных лучах, откликались эхом на Гиметтусе и тонули в море, я внезапно подметила встречу двух взоров, одинаково горевших в огненном закате. Меня охватил такой бурный порыв ярости, что я испугалась. Я ушла из дому и всю ночь бродила по холмам Гиметтуса во власти безумного отчаяния. Конечно, и прежде в моей жизни меня посещала ревность, чудовище с зелеными глазами, клыки которого причиняют такую нестерпимую боль, но никогда еще мною не обуревала такая бешеная страсть, как в этот раз. Я любила ивто же время ненавидела их обоих.