Дневники 1926-1927

Что я думал при чтении книги «Республика Шкид».

Первое, что теперь время не законченных в форме творений, а накопления документов жизни.

Второе, что республика Шкид все-таки была создана халдеями, что революция шкедов была ставкой на хорошего халдея.

Третье. В окошко школьной республики виднеется весь наш Союз.

Четвертое. Почему «беспризорность» у нас пользуется госуд. покровительством: напр., вся Сейфуллина появилась только потому, что описала беспризорников. Причина интересна, потому что ведь все-таки это хорошо.

9 Февраля. Купили вечером ¼ вина, 2 ф. сыру и пошли сидеть к Григорьеву. Говорили в связи с Флоренским о духовной мимикрии (die Erde, als Totalebene [11]) и кончили Блоком. Вспомнилось при этом удивительное сообщение Иванова-Разумника, что в поэме «Двенадцать» писатель-вития — это я, и что, значит, этим Блок отомстил мне за статью «Большевик из Балаганчика». Статья была написана мной под влиянием Ремизова в один из таких моментов колебания духа, когда стоит человека ткнуть пальцем, и он полетит. Мне очень досадно, что Блок оказался способным расходовать себя на такие мелочи. И как глупо: это я-то «вития!» Разумник советовал мне в мемуарном порядке устранить тень, ложащуюся на меня от моей статьи о Блоке. Это надо пересмотреть — есть ли такая тень? Но что Блок бросился в «чан», это, кажется, верно, и что он воскрес бумажным вождем, бумажным Христом, тоже верно, и что этот Христос — сам Блок, несомненно, и от сопоставления этого Христа с настоящим очень пакостно. Блок вообще кончил дурно. Да едва ли и была ему какая-нибудь «музыка» от революции. Верней всего это не чувство, а мистическое при-чувствие (так в зимнее время в лесу, когда воет по мерзлым ветвям метель, сухой скрюченный дубовый лист, так странно и ненужно усидевший на ветке, стучит, принимает, мертвый, тоже какое-то пугающее нас участие в музыке метели).

Надо купить всего Блока, перечитать. Мне представляется теперь, что все его написано не чувством, а вот этим при-чувствием. В то время было множество маленьких карикатурных людей, мимикрий большого мистического чувства (помню Ветрову, Минцлову: тут были и евреи: «Книжник» и друг.). Здоровому человеку невыносимо противны эти «при-чувствия», они оставляют в душе то же самое, что бывает у матроса, когда при невозможности дорваться до берега он пробует удовлетворить себя интимным приемом и тем вызывает новую силу жажды берега.

Вся большая литература в то время питалась этими при-чувствиями. Конечно, среди писателей, поэтов, художников были большие хитрецы, которые внутри себя жили не этим, но эти юродствовали или обманывали самих себя и других мистической пылью. Все вместе образовало какой-то водоворот, втягивающий в себя новичка. Втянутый сразу же терял всякий вкус к окружающей водоворот «здоровой» «гражданской» литературе. Кстати, такая литература в то время и не имела корней, и два-три (да обчелся) даровитых писателя беспомощно метались по безвкусным широтам бездари. Напротив, в мистическом водовороте вкусно, завлекательно и литературно. Петербургская литература того времени, отображая в себе красивейший город на болоте, была сама, как лилия на болоте.

Большой хитрец и потешник Ремизов, прочитав мой рассказик «Гусек», приготовленный для детского журнала «Родник», сказал мне: «Вы сами не знаете, что написали». Он устроил из моего рассказа свою очередную потеху, прочитав его среди рафинированных словесников «Аполлона». Его интриговало провести этот земляной, мужицкий рассказ в «сенаторскую» среду (так он сам говорил). И он был счастлив, когда рассказ лам пришелся по вкусу, и его напечатали: получился «букет».

Самому Ремизову чего-то не хватало, чтобы самому писать, как хотеЛось, просто, он был похож на скифа, делающего себе карьеру при византийском дворе. Вот почему всех, кто подражал ему извне, постигала потом печальная участь. Пришлось и мне испытать на себе некоторое время эту заразу Ремизовской кори. Но сам Ремизов ненавидел эти подражания ему и никто другой как он сам и освободил меня от себя. Из больших писателей, мне кажется, Ремизов глубоко любил и признавал только Розанова, он был тайным врагом Мережковского, Гиппиус, Блока. Признавал еще Белого в его «бешенстве». Ремизов не своими писаниями, а своей личностью сделался единственным моим другом в литературе, хранителем во мне земной простоты. Я был не одним из таких «хороших» учеников Ремизова. Знаю, что А. Н. Толстой не откажется признать Ремизова своим учителем. На моих глазах с огромным терпением из первых крайне путаных рассказов В. Шишкова он вылупливал его здоровое сибирское ядро. Было много и других учеников у Ремизова и все, кто чему-нибудь научился у Ремизова, сделался в писаниях своих почти прямо противоположным его собственным писаниям. Столбовую задачу в литературе Ремизова я бы теперь характеризовал как охрану русского литературного искусства от нарочито-мистических религиозно-философских посягательств на нее со стороны кружка Мережковского, с другой — тенденциозно-гражданских влияний не умершего еще тогда народничества.

(…в этом роде надо описать весь «Чан» как вступительную статью к тому, в котором будут помещены: В краю неп. птиц, Светлое озеро и Родники. Хорошо бы сделать это таким же рассказом, как «Охота за счастьем»).

12 Февраля. Вчера поехал в Москву в 9.20 у. и вернулся сегодня в 4 в. Ночевал у Руднева. Читал Замошкина.

Навернулась тема: «Воскресение князя» (интеллигентная семья князя живет без имения на профессорских должностях, забыли себя как князей, а младший сын уходит из университета, поступает в гусары — и все не князь, какой же это кирасир, если бедный; он воскресает князем в беде, когда играет по кабакам. Напр., так называемое «воспитание» пусто было в той среде, это просто манера, за которой скрывается натура, часто порочная; но это не самая форма (вежливости, напр., «выдержка») наполняется содержанием в страдании, и форма восстанавливается, князь воскресает).

13 Февраля. К «воскресению князя»: оказалось, что положение раба выше, чем положение господина.

Л. сказал, что классового чувства нет в действительности и оно выдумано, что эта классовая ненависть есть вообще система зла.

№. подумал, глядя на рабочую массу: в этой массе… эта масса скрывает возможности и будущее наше в этой массе, но не в том смысле, что масса эта, как она есть, станет лицом: таятся в массе лица, но в ней нет лица.

Лица, выступающие в массах (ораторы), отличаются от одиноких лиц тем, что их выступление сопровождает хор.

К вечеру приехали гости: Григорьев, Ютанов, Львов-Рогачевский и какой-то Тришанов, подошли садовник и полковник. Правда, Г. слишком определенно настроен, но все-таки и по другим встречам очень заметен упадок уважения к власти. Там где-то есть силы столь темные и безоговорные, что сплющиваешься со своими протестами в ничто, и тут же решаешь в другой раз быть поосторожнее.

14 Февраля. Хорошо бы о новом и говорить новыми словами. Но можно о новом говорить и по-старому, и о старом — по-новому. Только нельзя говорить о старом по-старому — это нельзя.

1) Кащеева цепь. Любовь.

2) Детская литература (охотничьи рассказы, Декамерон и проч.)

3) Изучить Зоопарк и в связи с этим пропутешествовать в Уссур. край.

4) Поселиться где-нибудь у ткачей в Орехово-Зуеве и написать такую книгу о рабочих, чтобы окончательно разделаться с социализмом (в ту или другую сторону) — последнее «исследование журналиста».

Я думаю, что роман и детскую литературу можно писать одновременно, переходя от одного к другому. Вместе с этим исподволь можно ездить в Зоопарк и работать над Собранием. 3-е и 4-е — природу и рабочих можно соединить на Урале.