Мемуары

— Мама, я не могу закрыть глаз: у этих двух королей такие большие глаза, и они все смотрят на меня.

Железная доска, в которую в Кенигсберге ударяют для обозначения часов, совершенно лишила меня сна; но моя мать спала, и этого было достаточно для меня, чтобы быть покойной. На следующий день мы уехали после обеда, и среди великолепной ночи мы проезжали через прекрасные леса Пруссии. Луна чудно светила, и на этот раз мне не так докучала медленность прусских почтарей. Прислонясь к окну кареты, я дышала чистым воздухом и смотрела на длинные тени дерев и любовалась мягким светом луны, отражавшимся в чаще дубов. Дорога была песчаной, и почтари шли пешком; по временам они трубили в рог, и звуки вызывали далекое протяжное эхо; вокруг меня все спало, и я бодрствовала наедине с моим сердцем.

Как ни чувствуешь себя несчастным в своей стране, нельзя равнодушно покинуть ее. Оттуда вырываешь себя, а не уезжаешь, и всегда чего-то не хватает счастью, которым наслаждаешься вне ее: родных могил, родины и отечества, так близкого сердцу.

За два дня до приезда в Берлин моя старшая дочь захворала. Прибыв туда, мы ее уложили в постель. Горячка проявлялась в тоске: все предвещало тяжелую болезнь. Пригласили доктора Гуффеланда; его лечение и наши заботы помогли больной, и она, казалось, стала поправляться. Но все-таки невозможно было оставаться в гостинице, где постоянный шум табльдота, приезжавших и уезжавших, а также пение, продолжавшееся до поздней ночи, совершенно не давали нам покоя. Мы искали помещения и нашли его в частном доме, на Липовой Аллее. Мою дочь пришлось перенести туда на носилках, и, так как она чувствовала себя лучше, то эта переправа очень забавляла ее. Но через два или три дня она захворала еще сильнее. У нее открылась нервная горячка самого острого характера. Мое беспокойство достигло крайней степени, муж был в отчаянии, и я старалась, насколько возможно, скрыть опасность, которую я так ясно видела. Понимая в пульсе, я отдавала точный отчет Гуффеланду в переменах болезни. Пульс стал перемежающимся; беспокойный бред возобновлялся каждый вечер. Я пррводила ночи около дочери, и душа моя страдала больше, чем мое бедное тело. Нравственная боль заглушает физическую, но, что меня особенно утомляло, это дыхание моей дочери. Я дышала так же, как она, не будучи в состоянии воспрепятствовать этому.

Я просила доктора признаться мне, насколько велика опасность. Он сказал, что она была очень сильно больна и что он видит только одно средство: ванну. Если она вынесет ее без конвульсий, то есть надежда, но при малейших нервных судорогах все будет кончено.

Я скрыла это печальное и тягостное опасение от матери и мужа, и мы условились с Гуффеландом, что ванна будет приготовлена без промедления.

— Я отправляюсь сейчас к королеве, — сказал он, — от нее я приеду прямо к вам.

Я предложила матери прогуляться с моей младшей дочерью и Генриеттой. Я села у письменного стола перед постелью моей дочери, в то время как гувернантка и обе горничные готовили ванну. Я подперла лицо руками, не имея мужества повернуть голову в сторону дочери. Мой взгляд упал на «День Христианина», книгу, которую учитель моих детей, аббат Шанк-ло, подарил мне на память при отъезде. Я открыла ее и увидала следующие строки:

«Боже, я хочу того, что Вы хотите, потому что Вы этого хотите и так же, как Вы этого хотите».

Эти слова были для меня Божественным светом и приказанием покорности. Я повторяла эту молитву несколько раз со все возрастающей горячностью и достигла такой силы в принесении Богу этой внутренней жертвы, что упала на колени. Холодный пот выступил у меня на лбу.

Когда принесли ванну, я встала и бросилась в другую комнату; рыдания душили меня. Дрожа, я закрыла дверь и приложила глаз к замочной скважине. Я видела, как опускали мою дочь в ванну: ее спутанные волосы и открытый рот еще более увеличивали ее худобу. Внутри меня все упало.

Едва она села в воду, как я услыхала ее слова:

— Боже, как хорошо я себя чувствую. Можно мне остаться в воде?

Эти слова произвели на меня невыразимое действие. Я была вне себя и выбежала навстречу подходившему Гуффеланду. У него вырвалось радостное восклицание, когда он услыхал меня.

— Это чудо! — сказал он.

В это тяжелое для меня время я каждый вечер садилась у окна, чтобы дышать тихим и чистым воздухом ночи. В темноте я слышала шаги гуляющих и зву«и шарманки, сопровождаемые чистым звучным голосом. Скорбь сердца так безусловна, что все не относящееся к ней делает ее еще более острой и мучительной.

Наконец моя дочь совершенно выздоровела, и радость заступила на место самой жестокой тоски.

Я отправилась на чай к баронессе Крюденер³⁾, жене нашего поверенного в делах, доброй и превосходной женщине, засвидетельствовавшей мне трогательное участие. При втором моем визите к ней я застала у нее гостей: пожилую особу, добрую и любезную баронессу Лефорт, мать г-жи де Серторис, камер-фрау княгини Луизы Радзивилл⁴⁾, графиню де Неаль с дочерью, первая была дама свиты принцессы Прусской, супруги Фердинанда Прусского, вторая — дама свиты княгини Луизы. Они все были очень предупредительны со мной. Баронесса Крюденер была подругой княгини Барятинской, матери графини Толстой. Она подошла ко мне и много говорила со мной о семействе моей подруги, об ее истории с мужем и о письме, которое ей написала Императрица, приглашая вернуться в Россию. Она пыталась заставить меня разговориться, стараясь узнать, действительно ли я была причиной разлада семейства Толстых и в полной ли я немилости у Императрицы. Я не удовлетворила ее любопытства ни в чем. Я слушала ее, но с таким видом, чтобы дать понять ей, что я не дарю своего доверия первому встречному в городах, через которые я проезжаю.

Графиня де Неаль заехала ко мне пригласить меня прогуляться в Бельвю, имение и замок, в котором жила принцесса Прусская с дочерью и двором. Я приняла это предложение и поехала туда к ней. Мы гуляли в довольно красивом саду, но в котором нет ничего замечательного, кроме цветов, которые разводит сама принцесса. Когда проходили мимо дворца, на балконе я увидала принцессу, она сошла вниз и очень любезно пригласила меня зайти к ней. Я познакомилась с княгиней Луизой, милой, умной женщиной, полной прелести. Я видела также ее брата принца Луи. Принцесса провела меня в апартаменты ее сына, он с замечательным талантом играл на клавесине. Через некоторое время я простилась с Их Высочествами. Я ничего не говорю про самого принца Фердинанда, чтобы избежать смешных и глупых подробностей. У его младшего сына довольно красивое лицо, но он неприятен и пошл.

Княгиня Луиза сама зашла ко мне на другой день, чтобы спросить меня про здоровье дочери и пригласить к себе на вечер следующего дня. Когда я пришла к ней, она сидела одна в очень маленьком кабинете и вышивала на пяльцах. Мы много и очень приятно разговаривали. Разговор, не основанный ни на доверии, ни на особом интересе, должен носить отпечаток естественности и известной непринужденности. Княгиня Луиза располагает этими качествами. Она ведет разговор с деликатностью и тактом, придающими ему приятность и прелесть: милые пустяки, составляющие достояние хорошего общества.