Роковые иллюзии

Выбор Московским центром хорошенькой молодой женщины в качестве офицера-куратора для Маклейна оправдывался, в частности, тем, что их частые свидания до поздней ночи едва ли давали повод заподозрить в их отношениях что-либо большее, чем естественную любовную связь. Однако не прошло и нескольких недель, как «Норма» превратила «легенду» в реальный роман в лучших традициях сердцещипательного шпионского триллера [434]. Орлов впоследствии заметит в своем «Пособии», что «идеалистически настроенные молодые женщины», работавшие в качестве агентов НКВД, нередко «действовали как мощный стимул» на молодых людей из высшего класса, которых «сначала воспитывала гувернантка как маменьких сынков, а затем их посылали в частные школы для избранных». Он считал, что такие молодые люда, естественно, «увлекались отважными молодыми амазонками, и их интеллектуальные связи нередко перерастали в роман». Орлов, тем не менее, не мог знать о любовной связи Маклейна со своим офицером-куратором женского пола — о связи, которая оказалась опасной для них обоих [435].

«Норма» вступила в любовную связь с «Лириком» в нарушение строгих правил конспирации советской разведки. В ее досье содержится сообщение, подтверждающее, что она совершила смертный грех, раскрыв Маклейну его псевдоним. При нормальном ходе событий Центр мог бы так никогда и не узнать о проступке «Нормы», если бы Маклейн из озорства не раскрыл секрет. Он сделал это в письме, которое вручил ей в запечатанном конверте для пересылки в Москву вместе с кипой документов из МИДа. Когда конверт был вскрыт, в Центре пришли в недоумение и в лондонское посольство телеграфировали указание резиденту срочно расследовать этот вопиющий случай нарушения правил безопасности. Встретившись с «Нормой», Графпен потребовал объяснить, каким образом Маклейн узнал, что его оперативный псевдоним «Лирик». Она призналась, что они безумно влюбились друг в друга. Она призналась также, что назвала Маклейну не только его псевдоним, но и свой. В Центр пошло сообщение «Сэма» о проступке «Нормы» с выражением глубоких сожалений о неосторожности и допущении столь опасного промаха [436].

Роман «Нормы» и «Вайзе» поставил Центр в трудное положение. Ее отзыв мог бы существенно помешать налаженной работе одного из лучших источников разведки, благодаря которому НКВД имел возможность следить за реакцией Англии на притязания Гитлера, когда летом 1938 года кризис, связанный с Чехословакией, достиг своей кульминации. Европа готовилась к войне, и разведка не могла позволить себе лишить Сталина такой ценной развединформации из первых рук. Центр поэтому дал «Сэму» указание не вмешиваться, а только строго предупредить «Норму», чтобы она не раскрывала новых, более прозаических псевдонимов: «Ада» и «Стюарт» [437]. Интересно отметить, что хотя связь «Ады» с Маклейном продолжалась еще в течение года, она больше не раскрыла своему любовнику его нового псевдонима. Доказательством ее верности правилам конспирации может служить автобиография Маклейна, написанная им в 1942 году, в которой он отмечает, что у него был «благозвучный псевдоним „Лирик". И не имея противоположных данных, я полагаю, что ношу это имя и сейчас» [438].

Написанное от руки письмо Маклейна от 25 апреля 1938 г., которое, если бы Гитлер не угрожал войной, могло бы обеспечить «Норме» билет в одну сторону до Москвы, хранится в его досье в архивах НКВД. Пометка фиолетовыми чернилами, сделанная одним из сотрудников НКВД, показывает, что оно было доставлено дипломатической почтой из Лондона и получено в Москве пять дней спустя. Обращение «Дорогой товарищ» не позволяет точно установить личность адресата, однако, судя по почтительному тону и упоминанию и «Отто», и «Тео», оно не могло быть адресовано ни Дейчу, ни Малли. Маловероятно также, чтобы Маклейн в таком приятельском тоне обращался ко всему коллективу НКВД. Из его содержания можно предположить, что Маклейн писал Орлову, единственному офицеру в Центре, которому были известны подробности его карьеры. Письмо также дает возможность взглянуть изнутри на характер работы Маклейна. В целом оно представляет собой любопытнейшую историческую зарисовку «трех мушкетеров» — так Маклейн называл себя, Филби и Бёрджесса:

«Дорогой товарищ, Прежде всего хочу сказать, что я рад снова установить контакт и продолжать работу. Вам, по-видимому, передадут, что я не имею причин считать свое положение не вполне надежным, и я полагаю, что мы организовали работу как следует и все будет в порядке. Суд над Глэдингом, несомненно, повысил бдительность со стороны властей. Возможно, в результате этого в моем отделе недавно были приняты некоторые меры предосторожности, а именно: «зеленые» (то есть секретные) документы теперь должны по возможности не выноситься из конторы, а «красные» (то есть совершенно секретные) никогда не должны покидать помещение, причем промокательная бумага, использованная для промокания секретных документов, должна тщательно уничтожаться!

Что касается работы, то я, как и прежде буду передавать вам все, что смогу, то есть преимущественно напечатанные личные письма послов и телеграммы, а также те секретные сообщения и особенно интересные документы, которые попадут ко мне в руки. На сей раз мы посылаем некоторые письма и довольно большое количество телеграмм; было бы полезно узнать, какое количество последних вам было бы желательно получать, поскольку, мне кажется, многие из них не представляют ценности. Мы отправили также меморандум Коллера, начальника Северного [русского] отдела, об общей британской политике в отношении Испании, а также комментарии к нему высшего руководства министерства иностранных дел. Мне кажется, этот документ представляет значительный интерес. Коллер придерживается более или менее левой, антифашистской, линии, которой он, как вы помните, следовал уже давно, тогда как все остальные, комментировавшие меморандум: Галифакс, Момсей, Плимут и Кадоган, — как и следовало ожидать, единогласно поддерживают нынешнюю политику примирения с Италией и последующего признания победы Франко. Полагают, что Ванситтарт, который, как вы видите, замечаний не высказывал, разделяет точку зрения Коллера, по крайней мере отчасти (как указано в меморандуме), но, по-видимому, к его рекомендациям не очень-то прислушиваются с тех пор, как ушел Идеи. Возможно, я смогу позднее рассказать вам кое-что еще по этому поводу.

Что касается меня, то, как вам, наверное, уже известно, я получаю назначение в парижское посольство в качестве третьего секретаря, по всей вероятности, в середине следующего октября. Я, по сути, не знаю, легко или трудно будет выполнять нашу работу в Париже, но я думаю и надеюсь, что это будет намного легче, чем в большинстве мест, куда меня могли бы направить. Поэтому я доволен назначением при условии, что вы тоже довольны. Летом мне придется поехать в очередной отпуск, и я предварительно решил, что это будет в сентябре, так что для работы здесь остаются целых четыре месяца. Это будет также означать, что прямо из отпуска я должен буду поехать в Париж. Я буду придерживаться этого плана, если вы не предпочтете что-нибудь другое.

Я виделся с Керсакофф («Отто» знает, кого я имею в виду), который недели три назад заезжал сюда на несколько дней: он очень хочет, чтобы с ним восстановили контакт, и говорит, что то же самое относится и к другим, которые находятся в Париже.

Вчера я услышал, что у третьего мушкетера произошел какой-то срыв и он был вынужден уехать на два месяца. Я не виделся с ним уже много месяцев и не знаю, верить ли этому, но если это так, то я очень сожалею об этом.

Кажется, мне больше нечего сказать в данный момент. Остается лишь передать мои наилучшие пожелания «Отто» и «Тео», всем другим, кого я, возможно, знаю, и вам.