Марк Бернес в воспоминаниях современников

— А как ты думаешь? — говорю я. — Конечно, не просто. Это же тяжелый труд!

— Ай-ай-ай, а я мечтаю сняться в кино. Вы не смогли бы поговорить обо мне? Чтобы меня пригласили хоть маленький эпизодик сыграть.

В то время уже прошли его известные фильмы, и «Истребители» в том числе. Бернес был популярнейший артист. Ходил в кепке. Потом кепки называли «бернески». И я сшил себе кепку и так кепошником и остался на всю жизнь.

Я обернулся к Марку Наумовичу и прямо в лицо ему говорю:

— Дорогой мой, чтобы сниматься в кино, надо хотя бы внешние данные иметь!

Подъезжаем к «Аквариуму», машина останавливается, Бернес говорит:

— Вы разрешите мне еще две остановочки проехать?

Я разрешил. Позволил, так сказать, ему две остановочки на моей машине проехать, потом вышел из машины, хлопнул дверцей, так и замер:

— Боже мой, так это же Бернес!

Первая слава понесла меня по молодости лет. На следующий день я прихожу в киностудию и уже в проходной мне сообщают:

— А вас спрашивал Бернес.

Потом еще несколько человек:

— Вас Бернес разыскивает.

Когда мы наконец встретились, Бернес сказал:

— Да, вы взрываетесь моментально. А я потом думал, куда его понесет дальше?!

С тех пор у нас были не то, чтобы приятельские отношения, но какие-то доверительные. Звал он меня «крестьянин». А я всю жизнь знал, что такое субординация. Месяца за три до своей смерти он позвонил мне:

— Слушайте, крестьянин, давайте попробуем выступать вместе? В Киев предлагают приехать. Интересно, сделаем сборы или нет?

— Давайте, — согласился я, — а что я должен делать?

У меня был номер: я читал лекцию, подражая Аркадию Райкину, а потом показывал кусочки из фильма «Свадьба в Малиновке». До этого мы уже выступали с Бернесом в Калининграде, где его хорошо знали. Марк Наумович пел песню про фонарики: «Просто я работаю волшебником…» [22] Успеха не было. Мы стояли с женой за кулисами, Бернес выходит со сцены, и я ему говорю:

— Вы меня извините, я из крестьян. Но мне кажется, что вы неправильно построили свое выступление. Это же Калининград — город войны. Вас здесь знают по песне «Темная ночь». И когда объявляют: Марк Бернес, зрители думают, что сейчас вы споете именно эту песню. А вы поете о фонариках. Это только после «Темной ночи» вы можете петь про фонарики. Но закончить вы должны «Шаландами». И будет успех.

На другой вечер он сделал так, как я сказал, и был громадный успех. Проходя мимо меня, Марк Наумович похлопал меня по плечу и сказал:

— А вы — Станиславский.

И вот прошло немного времени, мы снова поехали на выступление. Выступали на стадионе, народу — масса. Я что-то рассказывал в маске. Вроде бы лекцию читал. Потом снял маску и начал рассказывать свою биографию, потом о фильме «Свадьба в Малиновке». Меня очень жиденько приняли. Бернес стоит за кулисами. После выступления говорит мне:

— Крестьянин, у вас репертуар неправильно составлен!

— Как неправильно?! — удивляюсь.

— Что же вы в маске читаете лекцию, снимаете маску, снова биографию рассказываете. Вы снимите маску и начните рассказывать, как вы пришли в кино. После этого — «Свадьба в Малиновке». И уйдете под аплодисменты.

Я сделал, как он советовал, и имел большой успех. Проходя мимо Бернеса, я бросил ему:

— А вы — Немирович-Данченко.

Когда он пригласил меня в Киев, я спросил:

— А что мне делать?

У меня материала не было. Я только начинал на сцене.

— О кино будете рассказывать. Крестьянин, много текста. Приедете, разберетесь. Вам платить за это будут.

— Я хоть и из крестьян, — обиделся я, — но могу вас послать куда-то и вообще могу не поехать.

И положил трубку. Через полчаса — звонок, жена моя поднимает трубку.

— Скажите, это квартира Ивана Михайловича Москвина? — спрашивает Бернес.

— Да, — подыграла она.

— А нельзя его к телефону?

— Сейчас посмотрю. Если он свободен, то подойдет.

— Что вы расшумелись? — сказал мне Марк Наумович. — Чего вы не знаете? Что говорить? Я вам подскажу потом. А то сразу — на дыбы! <…>

Такой интересный диалог был у меня с Бернесом. У него был очень своеобразный юмор. Не лобовой.

Марк Наумович Бернес любил разыграть. Был такой артист Марк Перцовский, в Театре Советской Армии. Приезжает он на съемку. Бернес сидит, гримируется. Перцовский ворчит:

— Вот черт, и буфет закрыт, и покурить негде взять.

Бернес говорит:

— Я сейчас сбегаю.

— Спасибо тебе, ну сбегай, — попросил Перцовский.

Бернес сбегал, купил сигареты, отдал Перцовскому и сел снова гримироваться. А Перцовский ходит вокруг, смотрит. И вдруг до него дошло, что это Марк Бернес. Опять извинения начались.

Поехали мы с ним в Киев и имели там успех. Это было за три месяца до его смерти.

Бернес был из тех людей, которых называют «самоеды». Его жена [то есть первая жена Бернеса. — К. Ш.] умерла от рака. Марк Наумович только об этом и думал. Самоедом он был и в своих ролях. Правда, я тоже сейчас пришел к такому возрасту, что становлюсь самоедом.

Я уехал на съемку, долгое время не видел Марка Наумовича, но знал, что он тяжело болен. И вот его похороны. А я снимался в сказке А. Роу, под Москвой. Сказал Александру Артуровичу, что должен поехать ^{102}.

Прощание проходило в Доме кино. Я вхожу и слышу — звучат его песни. Я на колени опустился, слезы не мог остановить. Марк Наумович завещал, чтобы на его похоронах звучали его песни. <…>

Накануне моего восьмидесятилетия наш коллектив Киноцентра открыл музей… [23]

13 июля 2003 года… собрались мои самые близкие друзья, коллеги, соратники, родные… К моему юбилею замечательный кинорежиссер Светлана Проскурина смонтировала документальный фильм и назвала его, как когда-то говорил мне великий Марк Бернес: «Правильно живете, крестьянин».

2004 г.

ЛЮДМИЛА ГУРЧЕНКО

Человек замечательно-непростой

…В Москве со мной стали жить мои любимые папа и мама. В первые дни мы, счастливые, сидели, тесно прижавшись друг к другу. У меня рядом появилось надежное, теплое, родное. Мама вошла в хозяйство и Машину учебу. А папа сидел со мной с утра до вечера, чтобы я не скучала. Бдительно следил, чтобы дома я была ровно в одиннадцать вечера. Но годы, проведенные врозь и в разных жизненных обстоятельствах, все же разобщили нас. И как это ни больно, но порой я и папа не знали, о чем говорить! В Харькове многих новых сотрудников из Дворца пионеров я уже не знала. А он никого не знал в Москве, и поначалу в новой жизни вообще ничего не понимал. <…>

— Сегодня, дочурка, не сиди дома, сходи у гости. Друзей у тебе во скока. Не сиди, не вырабатуй, иди у народ. Я и Лели усегда гаварю — не вырабатуй, лучше якую новую игру или шараду дитям разучи. Двигайсь, не сиди, як квочка. Главное, от людей не отрывайсь. Ничего, моя птичка, твое щастя упереди. Вже скоро, вже вот-вот, усем сердцем чую. Харошага человека судьба пожметь, пожметь и отпустить. Ну, а я пойду до своей старухи, «к Елене Александровне», ух, якой характер вредный… каждый день усе хужий и хужий… Слышь, дочурка, никак не можить успокоиться — усе за Харьковом плачить. А я так думаю, што ета неспроста. Наверна, у ней там хто-та быв… А? Ета што ж выходить? Я вже аккынчательно успокоивсь, а она усе: «Как же так, мы оставили квартиру, работу, друзей, сарай, палисадник» — во як — и сарай з палисадником помнить. А скока крови у меня выпила за етый сарай, мамыньки родные! А за етый палисадник, а за виноград… А якой виноград! Она мне усе розы простить не можить. Што я три куста роз заменив на виноград. А я своего добився! Свое вино було, да якое! Як уезжали у Москву до тибя, пособрав увесь двор! Усе понапилися, Сонька з Розкою плакали, усе целовали Марка Гавриловича. И усе остались пьяные и довольные. Ты ж своего папусика знаешь, он никого не обидить… Ну ладно, загаваривсь, а в тебя свои дела. Пошов, закрывай дверь на усе замки. Если куда пойдешь… а лучий побудь дома. Сегодня по телевизору будить етый, як его, Леля знаить… Ну, поеть у кино. В него имя як моё, етый…