Дневник

Предвидит, что при отделении церкви от государства его лишат места. Ему этого не говорят: он сам знает. Что он тогда будет делать? Бунтовать? Может быть, останется, вопреки увольнению, в своем приходе, — благо здесь все его любят, — или будет жить сочинительством. Он оставляет мне несколько засаленных образчиков своего творчества, которые я должен прочесть не как друг, а как «критик».

Он социалист, если социалисты хотят быть справедливыми и возместить церкви ее потери.

Он написал несколько страниц о разделе земельной собственности: усадьбы делить поровну, деление производить под наблюдением хотя бы священника.

— Это немного напоминает проекты Жореса, — говорю я.

— Я их не знал. Мне это пришло в голову раньше, года три тому назад.

Он еще медлит обращаться к политическим деятелям.

— А ко мне? — спрашиваю я. — Вы себя уже скомпрометировали.

— Вы не политик. Я пришел к вам, как к литератору.

О священнике из Шитри он говорит:

— Это болван.

О священнике из Пази:

— Это хороший священник. — И добавляет: — Говорили о вас, что вы, как мэр, сторонник антицерковного блока. Я возразил: «Да, но он хорошо пишет. Никто из нас не сумел бы так писать». — «Верно, — согласился священник из Пази. — Я его читаю, и с удовольствием, но никогда ему об этом не скажу».

— Почему? — спрашиваю я.

— Боится, — отвечает он.

30 октября. Слышу голоса. Откуда? Кругом ни души. Это говорят деревья.

1 ноября. Сегодня, в день всех святых, Филиппу скучно. Работать он не решается, а идти на кладбище поминать покойников — неохота. Он лущит горошек, но горошек мерзлый. Скоро он управился с делом и заскучал снова.

* Слышен перезвон колоколов в Шитри и Пази. Звонить будут до девяти часов. А завтра снова начнут звонить к утрене.

Когда-то они звонили всю ночь, особенно в Пази. Филипп мне рассказал, что господин Жарде, будучи мэром Корбиньи, дал распоряжение прекращать звон к девяти часам вечера…

* Я наблюдаю лишь то, что само силком входит в глаз.

2 ноября. Ее свекровь говорила о ней: «Ее все мужчины будут хотеть, и всем она готова угодить». Так оно и вышло. У них что-то вроде борделя. Утром она танцует со своей прислугой и с подручным пекаря; вечерами напивается, и ее муж рад, когда ему удается попасть в число тех, кому она «готова угодить».

* Священник, с которым я встретился вновь, столь же беден, сколь и неопрятен. Нюхает табак. Ногти черные, весь черный. После трех часов беседы с ним приходится открывать настежь все окна. Чисто священнические повадки. Рука то и дело касается лба, спускается к глазам, потом к губам, где конец фразы замирает, как молитва. Когда начинает витийствовать, слова звучат вульгарно.

— В вашем приходе есть замок? — спрашиваю я.

— Нет, — отвечает он. — Мне не повезло, впрочем, владельцы замка люди неплохие. Они с нами.

Рассчитывает, что правительство будет благосклонно к «непокорным» священникам.

— Есть же у них секретные фонды, — говорит он.

И добавляет:

— В социализме надо отвергать лишь то, что несправедливо. Но если социалисты возместят нам убытки, тогда другое дело.

— А по-вашему, возмещение было бы справедливо?

— Благоразумие этого требует. Своего рода тактика.

И еще:

— Папа римский мне не помеха. Пускай где-то там вдалеке сидит наш глава, лишь бы нас оставили в покое, но этого-то как раз и нет. Епископ может меня лишить сана хоть завтра, и никому он отчетом не обязан.

И еще:

— Как-то в проповеди я говорил об идеале. В тот же вечер двое моих прихожан повздорили в харчевне. Один обозвал другого «идеалом». Тот обозлился: «Зови меня как угодно, но я запрещаю тебе обзывать меня «идеалом»!

* Иметь право сказать: «Я написал в новом стиле!»

5 ноября. Мороз. У звезд на глазах выступили от холода слезы.

* Жизнь плохо устроена. Бедные невежественные люди должны бы быть богатыми, а образованный человек бедным.

* Луна за облаками, разодранными как будто по ее вине. Луна скрытная и злобная.

6 ноября. Возвращение в Париж. Я приехал искать работу, устроиться на работу.

— А вы раньше работали?

Я даже не подготовил ответа.

* Приезжаем в Париж. Печаль. Если бы я не любил Маринетту, я бы обязательно удрал обратно десятичасовым поездом.

Слабости Маринетты:

— Там мы живем, как короли, — говорит она. — А здесь мы живем, как привратники.

Столовая кажется нам маленькой. Да и дом несолидный. Пол трещит под ногами. Это мрачно, это глупо: иметь там удобное жилье, воздух, счастливую жизнь и поселиться на полгода в меблированных комнатах!

* Жорес. Его газета тонет. Никому не платят. И один из его акционеров, который дал две или три тысячи франков, пишет ему: «Вы знаете, ведь я один из ваших пайщиков: я хотел бы получить пальмы». Бедный Жорес!

* Любовная сцена. Заголовок: «Вызов». Сначала идет в робких тонах:

— О, вы меня не полюбите.

— Да, но и вы тоже.

— А если я вас поцелую, ну вот так.

— Как так?

— Вот так, и сейчас же.

— Не посмеете.

— Увы, не посмею.

— А, вот видите!

— Хитрая какая! Вы же дадите мне пощечину.

— Я? И не собираюсь.

— Значит, если я вас поцелую, вы не дадите мне пощечины?

— Нет.

— Притворщица!

— Попытайтесь.

— Это же нехорошо! Попытайтесь! Попытайтесь! Вы-то чем рискуете? Ничем: просто вас поцелует мужчина ничуть не хуже других. А я, я рискую получить пощечину.

— Боитесь, что будет больно?

— Это же бесчестье, позор!

— О! женская рука… маленькая женская ручка… Ну как, по-вашему, я могу вас обесчестить вот такой рукой? И потом, я вам ее не дам.

— Кого? руку?

— Нет, пощечину.

— Правда?

— Да вы, я вижу, упрямец.

Он ее целует.

— Видите, пощечины не получили!

— А ведь верно! Значит, я могу повторить.

— И продолжать.

— Пощечины я не получу, но вы до конца ваших дней будете надо мной потешаться.

Целует ее.

— С вами все не так, как с другими. Впервые я ошибся до такой степени. Впервые показал себя столь скверным физиономистом. Я думал: «Вот женщина, которая будет надо мной потешаться!» Думал до того упорно, что даже помыслить не мог ни о чем.

— О, как я рада!

— Я тоже.

— Я так взволнована. Мы не можем оставаться здесь.

— Мы не можем остановиться на этом.

— Нас увидят.

— Нам нужно найти маленькое гнездышко на две подушки, потом хватит и одной.

Отворяется дверь. Входит супруга; дама сидит с таким естественным видом, будто ничего и не произошло.

* Когда они уже собираются идти, он останавливается:

— Нет, я за вами не пойду! Не выйду из дома. И, пожалуйста, не говорите ничего, все равно не поможет. Я не боюсь показаться смешным. Идите, я не боюсь честно объясниться с вами. Речь идет не о морали, не о доброте, не о верности. Если бы моя жена ничего не узнала, тогда — будь что будет. Но она обязательно узнает. Она просто не может не узнать, потому что ей скажут…

— Кто же?

— Да я! Я! Сразу же скажу ей. Напишу, как только выйду из ваших объятий. Пошлю ей телеграмму и сообщу, что я ей изменил… Возможно, я не скажу, что изменил с вами. Вот единственное, что я скрою. Она ужасно огорчится; возможно, она даже умрет с горя. До свидания, мадам!

— До свидания, прощайте!

Она уходит, улыбаясь.

Все это должно быть просто, правдиво, без всяких драматических излишеств. Должно чувствоваться, что удалось избежать большого страдания.

* Я дуюсь на Париж. Просидел четыре дня дома, чтобы его не видеть.

15 ноября. Чтобы оправиться от трехдневной работы, мне требуется промечтать три месяца.

* Военный министр подал в отставку: война отменяется.

* Талант: видеть правду глазами поэта.

16 ноября. Елисейские поля, Булонский лес. Роскошь и скука текут во всю ширину улицы. Можно пройти под Триумфальной аркой — от этого выше не станешь. Наглость отеля Дюфейель: кажется, достаточно нажать кнопку, и этажи по твоему желанию будут подниматься и опускаться — они готовы встретить гостя у самых дверей. И все эти скверные рожи. И все эти лица без выражения. И автомобили такие большие, что кажутся пустыми. Какие отменные шлюхи!