Десять десятилетий

Среди политических рисунков Довженко особый интерес представляют иллюстрации к «Истукреву» (сатирической «Истории украинской революции») писателя-юмориста Котко. С презрительной насмешкой изображает Сашко пресловутого «головного отамана» Симона Петлюру, удирающего огромными заячьими прыжками… Он спасается от гнева украинского народа («Бигун Петлюра»). А вот и другой «бигун» — Деникин, забравшийся от страха в некий ночной сосуд, из которого только и виднеется, что пышный генеральский эполет.

Не менее выразительны и другие карикатуры Сашко, изобразительный язык которых по-народному грубоват, но зато предельно выразителен. Довженко-карикатурист не ставит себе целью корректно иронизировать, он не прибегает к тонким намекам и изысканным комическим метафорам. Нет! Его простой, лишенный околичностей, прямой и беспощадный юмор метко бьет по цели.

Довженко не стал политическим карикатуристом. Его властно притянул к себе кинематограф, искусство динамичное, таящее огромные возможности. Кстати сказать, Довженко, по его собственному признанию, пришел в кинематограф с намерением ставить комедийные фильмы, и прежде всего остросатирические. Рассказ о первых шагах его в искусстве мне хочется дополнить небольшим воспоминанием более позднего времени.

Где-то в начале 30-х годов Роман Кармен, впоследствии известный кинематографист, с которым мы дружили, пригласил меня к себе домой на маленькое семейное торжество: его ребенку исполнилось полгода. Впрочем, «к себе домой» — это не совсем точно сказано, потому что своей жилплощади у Кармена тогда еще не было. Вместе с молоденькой прелестной женой они жили в уставленной бесчисленными книжными шкафами квартире ее отца — видного партийного деятеля Емельяна Ярославского. Гостей было немного, кроме меня, еще только двое. Это была уже тогда хорошо известная, а ныне, можно сказать, легендарная чета — Александр Довженко и Юлия Солнцева.

За маленьким столом со скромным угощением было удивительно симпатично и душевно. Юлия Ипполитовна рассказывала разные забавные истории, Кармен живо и остроумно описывал отдельные эпизоды знаменитого Каракумского автопробега, в котором он незадолго до того принимал участие в качестве кинооператора. Наша беседа, наверное, так и прошла бы до конца в духе непритязательного и веселого застолья, если бы Довженко не был Довженко — патетическая приподнятость и философская романтичность были свойственны ему не только в творчестве, но и в жизни. Он задумался, внимательно поглядывая на молодых супругов, и наконец, слегка нахмурившись и ни на кого не глядя, заговорил:

— Я что сказать хочу… Вот они сидят тут… Молоденькие… По сути, совсем еще дети… А ведь у них тут за стеной, рядом, уже свое малое дитя спит… Крохотное существо… А ведь уже человек! Так это ведь есть наше новое поколение! Наше грядущее! И кто, как не мы, старшие, в ответе за него перед страной. Перед историей! И если мы все… Все!.. Если мы не обеспечим, не охраним таким вот малышам счастливую жизнь на земле… счастливую жизнь!., то зачем мы тогда, спрашивается, живем на земле? Зачем?! — Он поднял рюмку с вином. — Так пусть же они, молодые, будут счастливы. И дитя их счастливо. Иначе и быть не может и быть не должно!

Все были искренне взволнованы. Марианна, жена Кармена, сердечно обняла Александра Петровича. Кармен растроганно жал ему руку. Мы с Солнцевой дружно зааплодировали. Все встали с рюмками в руках и выпили до дна.

Юлия Солнцева была в дружбе с женой Михаила Кольцова

Елизаветой Николаевной и вместе с Довженко бывала у них в гостях. Однажды Довженко, немного встревоженный, рассказал Кольцову о небольшом эпизоде, происшедшем на обсуждении недавно вышедшего его фильма «Земля». В этом фильме Довженко сопоставляет трагическую гибель героя со сценой, где его невеста в отчаянии мечется, обнаженная, по комнате. Один из выступавших, весьма дородный товарищ, ему, Довженко, незнакомый, издевательски отозвался о «пристрастии уважаемого кинорежиссера к показу голых баб». Возмущенный такой грубостью, Довженко со свойственной ему эмоциональностью заметил, что физиономия выступившего с такой «критикой» товарища очень напомнила ему некоторые части тела «голой бабы». Потом ему сказали, что этим критиком был не кто иной, как известный поэт Демьян Бедный.

— Говорят, Михаил Ефимович, он тут пользуется большим влиянием? — без особого волнения, но озабоченно спросил Довженко.

— Да, Александр Петрович, — сказал Кольцов. — Зря вы это… Как бы он вам не навредил.

Но дальнейшее показало, что навредить Александру Петровичу Демьян Бедный не смог даже при большом желании по той простой и основательной причине, что к Довженко проявил интерес и благосклонность сам Сталин. Хозяин не раз охотно встречался и беседовал с Довженко, чего ни разу не были удостоены другие выдающиеся кинорежиссеры, такие, как Эйзенштейн, Пудовкин, Ромм. Больше того, на одном из приемов в Кремле Сталин сказал, указывая на Довженко:

— За ним долг — украинский «Чапаев».

И добавил:

— Не подумать ли вам, товарищ Довженко, о Щорсе?

Это надо было понимать как прямое указание. И фильм о Щорсе действительно в недалеком будущем появился, однако, к сожалению, не стал «вторым “Чапаевым”». Но это, надо сказать, нисколько не уменьшило благосклонности Сталина к Довженко. За фильмы «Щорс» и «Мичурин» Довженко были присуждены Сталинские премии.

Кто возьмется объяснить, почему произошло явное охлаждение Сталина к Довженко? Хозяин был, как известно, человеком капризным и непредсказуемым. Возможно, ему не пришелся по вкусу предложенный Александром Петровичем сценарий фильма об Отечественной войне. Но факт таков, что на одном из приемов в Кремле, как рассказывали, Сталин неожиданно заметил, обращаясь к Довженко:

— Мы на вас возлагали большие надежды. Вы этих надежд не оправдали.

И повернулся к нему спиной…

Впоследствии мне не раз доводилось видеть Довженко, слышать его выступления на всевозможных творческих диспутах Дома кино, на конференциях, съездах. Хорошо запомнился мне Александр Петрович, выступавший на Втором съезде советских писателей. Его речь тогда немного удивила и, рискну сказать, ошарашила аудиторию. Он вдруг заговорил о «кривых Гаусса» и начал развивать мысль о предстоящем, по его мнению, возникновении в искусстве космической темы. Помню, как изящны и артистичны были его движения, когда он, стоя на трибуне, широкими пластичными взмахами рук показывал устремление ввысь. В зале переглядывались, некоторые пожимали плечами с добродушными улыбками (…Ох, уж этот Довженко!..), но слушали с интересом. После этой речи известный поэт, председательствовавший на съезде, не преминул, поблагодарив Александра Петровича за интересное выступление, юмористически порекомендовать следующим ораторам «не слишком отрываться от грешной земли» и вернуться к более конкретным и неотложным проблемам советской литературы.

А между тем не за горами был уже полет Гагарина…

…Я хотел бы оговориться, что в середине 30-х годов в Москве происходило гораздо больше интересных событий в области культуры, искусства и общественной жизни, чем те, о которых я здесь рассказываю как непосредственный их очевидец и участник. Мне думается, что это вполне естественно: ведь я не мог все видеть, все знать, при всем присутствовать. И, естественно, в моем изложении отсутствуют многие замечательные спектакли и выставки, театральные премьеры, культурные мероприятия, другие памятные события. Тем более что я не был заядлым театралом, завсегдатаем наиболее нашумевших и сенсационных постановок. Я, например, редко бывал в Большом театре, но все же видел балет «Ромео и Джульетта» с тонкой, лиричной Галиной Улановой, видел балет «Дон Кихот» с пламенной, вихревой Китри — Ольгой Лепешинской. Малый театр, признаться, мое поколение посещало мало: репертуар, основанный на пьесах А. Н. Островского, казался нам консервативным и устаревшим. С другой стороны, перестал быть «властителем дум» и неистовый новатор Всеволод Мейерхольд. Гораздо охотнее посещался Камерный театр — вотчина более понятного и менее театрально-условного Александра Таирова. С огромным удовольствием публика смотрела (а сам я ходил несколько раз) оперетту «Жирофле-Жирофля» в условно-авангардистском оформлении братьев Стенбергов и с веселым злободневно-озорным текстом поэтов Арго и Адуева. В этом тексте были, вспоминаю, такие забавные пассажи. Отец двух девушек-близнецов Жирофле и Жирофля (их, естественно, играла одна и та же актриса Спендиарова), папа Болеро, подглядывая за одной из них, уединившейся со своим женихом, радостно сообщает своей супруге: