Песочные часы

В гардеробе я сажусь на скамейку, разуваюсь, надеваю и туго шнурую ботинки с коньками. Потом, держась за спинки скамеек, подхожу к окошку, сдаю пальто и обувь, прячу в варежку номерок и ковыляю к выходу на каток. Тут многие ковыляют, и я не чувствую себя униженной своим неумением.

На катке устроены длинные двойные перила для тех, кто не может держаться без подпорок. Хватаясь за них и отталкиваясь, цепочкой катаются самые неумелые, и я присоединяюсь к ним.

Гораздо привлекательнее кресла на полозьях. Можно кататься, держась за спинку кресла, это позволяет двигаться по всему катку, как бы переводит с костылей на инвалидную коляску. Кресел меньше, чем желающих завладеть ими. Нужно подловить момент, когда кто-то бросит кресло, а другой еще не успеет его подхватить. Для этого мне приходится оторваться от спасительных перил и выйти на ледяное поле. Ноги в щиколотках подламываются, тело перекашивается в поисках равновесия, руки хватают воздух, но я тут в своем праве, такая же «начинающая», как и все те, кто так же сосредоточенно пытаются наладить контакт с собственными ногами. Есть и такие, кто уже научился держать равновесие, разбежавшись, чуть-чуть проехаться на прямых, сведенных вместе ногах, победоносно глядя по сторонам. Некоторые катаются почти хорошо, перенося тяжесть тела то на одну, то на другую ногу, плавно поворачивая, и только осторожность, с какой они двигаются, выдает в них тех же начинающих, только на более высоком этапе развития.

Иногда в эту тихую заводь врывается с дорожки настоящий конькобежец и, прочертив смелыми, стремительными бросками два-три круга, словно подразнив, снова вырывается на волю, а все смотрят ему вслед, как смотрят домашние утки вслед дикой залетной птице.

Крепкий мороз с ветром леденит лицо, коченеют руки в намокших от частых падений варежках. Ну, хватит, не могу больше — стонет во мне ленивое, привыкшее к комнатному комфорту, вялое естество. Но уже проснулось во мне другое, жаркое и упрямое, и оно требует: ну еще один круг! Ну еще!

— Не могу! — ноет старое.

— Могу! — отвечает новое.

На следующий день зверски болят руки, шея, бедра, плечи, растянутые связки щиколоток.

— Не пойду! — визжит и цепляется за интересную книжку, за уютное кресло старое, вялое.

— Пойду! — сказало упрямое.

Снова очередь за билетами, вальсы, Клавдия Шульженко поет: «Дядя Ваня, хороший и пригожий, дядя Ваня, всех юношей моложе…», бивуачное тепло гардероба, мягкий морозец, густой снег — а я катаюсь! Пусть неуверенно, на вихляющихся щиколотках, но катаюсь! Коньки как будто сами везут меня по кругу, сами поворачивают, я стараюсь поспеть за ними, не споткнуться на выбоине, но это уже не сравнить со вчерашним. А главное — я преодолела себя! Если бы я осталась дома в кресле, то не узнала бы, какое это сильное и счастливое чувство — преодоление.

…Как блаженно отходят, оттаивают, ноют намятые ступни, когда, сидя на скамейке в гардеробе, я расшнуровываю и снимаю ботинки с коньками и надеваю старые, разношенные! Такое чувство, будто вынули прежние, вялые мышцы и вставили новенькие, тугие. Какое наслаждение — идти по заснеженному Крымскому мосту, подставляя лицо медленно падающим снежинкам, и каждым движением ощущать эти новенькие, приятно болезненные мышцы. И думать, что впереди еще восемь дней каникул и я еще успею научиться кататься так, что смогу выйти на ледяную дорожку, где катаются настоящие конькобежцы.

И может быть, там я познакомлюсь с мальчишкой на «норвегах» (о, постыдное, «нездоровое» желание!), и мы будем кататься, взявшись за руки крест-накрест. И он спросит номер моего телефона. И однажды мама позовет меня особым голосом:

— Тебя к телефону! — и заговорщицким шепотом: — Какой-то мальчик.

А может быть, я встречу на катке Сережу Скворцова и сама, первая, его окликну. Во мне тает угрюмая скованность, пусть она еще не раз будет брать верх надо мной, но сейчас я скинула ее с себя, победила и счастлива.

Расскажи про Иван Палыча

Открылась дверь, и в класс вместо нашей физички Зои Федоровны вошел мужчина лет тридцати пяти, высокий, с красноватым, словно огрубевшим на морозе лицом. Белки глаз — в красных прожилках, как будто долго шел против ветра. Коротковатый коричневый пиджак в обтяжку. Под пиджаком чувствовались такие мускулы, что не учителю впору, а какому-нибудь матросу. Мы и решили вначале, что это слесарь-водопроводчик, бывший боцман какой-нибудь.

Мужчина подошел к окну, открыл фрамугу, вернулся к столу и сказал:

— Меня зовут Иван Павлович. Я у вас буду преподавать физику.

Голос грубоватый, взгляд внимательный, со смешинкой, оценивающий. Он рассматривал нас, а мы, тридцать восемь семиклассниц, рассматривали его, пихали друг друга под партами и переглядывались. В нашей женской школе были, конечно, преподаватели-мужчины — старичок-ботаник, толстяк Собакевич по литературе, историк Анатолий Данилыч, по прозвищу Пипин-короткий, но мы их не очень-то воспринимали как мужчин. Как-то они не смущали нашего девичьего воображения. А этот стоял перед нами как шокирующее воплощение мужской силы и превосходства. Насмотревшись на нас и дав на себя насмотреться, он повернулся к классу спиной, взял мел, написал на доске название темы и без лишних слов приступил к объяснению. Объяснял он до того ясно и четко, что я сразу всё поняла. Закончив, он положил мел, вытер руки тряпкой и спросил, есть ли желающие повторить. Я подняла руку. В классе возникло веселое оживление, как всегда, когда меня вызывали по математике или физике. Все ожидали бесплатного эстрадного представления. А его и не произошло! Я довольно уверенно повторила то, что говорил учитель.

— Как твоя фамилия? — спросил он.

Я сказала. Он пальцем нашарил в журнале мою фамилию и поставил против нее пятерку. Послышался глубокий удивленный вдох всего класса.

— Иван Палыч, а вы на фронте были? — спросила Наташка Пятина.

Война пять лет как кончилась. Наш историк давно заменил ордена и медали на орденскую колодку, а у Ивана Павловича на пиджаке не было ни одного наградного знака. Это, пожалуй, единственное, что немного снижало ошеломительное впечатление от его мужественного облика.

— Был, — сказал учитель.

— В пехоте или где? — пискнул кто-то с задней парты.

— Или где, — загадочно ответил Иван Павлович.

Прозвенел звонок, учитель дал задание, сунул журнал под мышку и вышел.

Толкаясь в дверях, мы выбежали в коридор и двинули вслед за ним короткими перебежками. На втором этаже, где учительская, я столкнулась со своей двоюродной сестрой Маринкой, четырехклассницей.

— Кто это? — спросила она, глядя вслед учителю.

— Наш новый физик! — похвасталась я. — Иван Палыч!

— Како-ой! — протянула Маринка. — Он прямо знаешь как кто? Как майор Пронин!

Майор Пронин и капитан Петр Сергеевич — два бесстрашных советских героя-разведчика, возможно, плод фантазии Маринкиной учительницы Александры Александровны. Когда оставалось время до конца урока, она, в качестве награды за хорошее поведение, выдавала рассказ про их подвиги и, благодаря этому нехитрому изобретению, в классе держалась образцово-показательная дисциплина.

— Тоже бывший разведчик, между прочим, — соврала я, не сморгнув.

Хотя почему соврала? Может, правда!

Вечером во дворе Маринка привязалась ко мне как комар:

— А вам Иван Палыч рассказывал, как был разведчиком?

— Нет.

— Ну, хоть что-нибудь?

— Отстань!

Мне было не до нее: я хотела выяснить у Вали, позвала ли она на свой день рождения Сережу Скворцова. Спросить прямо я не решалась, поэтому ходила вокруг да около.

— А из девчонок кто?

— Ты, Ленка, Надя Новикова, Наташка…

Я помолчала, ловя и подбрасывая мячик.

— А из мальчишек?

— Еще точно не решила.

— Только из нашего двора, или еще кого-нибудь? — и я азартно застучала мячиком об асфальт, потому что сейчас, как подсказывала логика, Валя должна была ответить на мой почти впрямую заданный вопрос.