Мемуары

Я возвращаюсь к высокому молодому человеку, которому дал имя Райан.

Я прожил с ним около пяти лет. Познакомились мы в пентхаузе, в двухэтажной квартире, которую я недолго занимал вместе со своим кузеном Джимом Адамсом. Однажды там появились Райан и Майк Стин и куда-то меня повезли — в английской спортивной машине Райана марки «Триумф».

Райан спросил меня, помню ли я первую встречу с ним; я не помнил. Он сказал, что был у меня в гостях с группой друзей еще в пятидесятые годы, и я тогда немедленно прокомментировал красоту его задницы… По крайней мере, весьма похоже на меня…

Вскоре Райан начал захаживать все чаще и чаще — по вечерам. Помню, какие вкусные он делал коктейли «олд-фэшенд» с апельсиновым соком. Помню, как мы вместе слушали последний альбом Билли Холидей «Lady in Satin», и как я был им очарован.

Мне многие говорили, что Райан был самым красивым из моих компаньонов, но могу вас заверить, что наша долгая совместная жизнь больше зависела от его способностей хозяйствовать — а это он умел — чем от каких-то там моих чувств. Он многое вытерпел. Очень нелегко жить с писателем, предпочитающим быть зомби все время, кроме часов работы по утрам. Меня интересовала только работа. Не знаю, хотел я жить или нет — Райану приходилось со всем этим управляться, и, естественно, это было тяжелым бременем.

Райан уделял мне почти все свое время, провожая меня к моему последнему психоаналитику и в АМХ — поплавать. Боюсь, что ему было просто удобно жить со мной, и честно скажу вам — он предложил мне себя всего три или четыре раза за пять лет нашей совместной жизни, и, насколько помню, я не имел никаких других плотских контактов за все время, пока он жил со мной.

Все близкие отношения превращались у меня в стихотворения. В этой «вещице» могли бы быть портреты Райана и меня в таких местах, как Рим, Ки-Уэст, Нью-Йорк; Райана, обнимающего Элизабет Тейлор во время съемок фильма «Бум!» на острове Сардиния. Он был бисексуалом, и очень привлекательным для дам — за исключением леди Марии Сен-Жюст и мисс Эллен Маккул, которые не переносили его слишком красивых и слишком голубых глаз.

(«Господь да благословит твои глаза», — говаривала ему его мать, когда он уходил по утрам на работу.)

Помню одну ночь, когда мы с Райаном жили (в отдельных комнатах) в ужасном здании рядом с небоскребом «Дакота» на Сентрал-парк-уэст. Мы жили на тридцать третьем этаже, и однажды вечером, очень, очень поздно, мне позвонила одна моя подруга, леди, ныне исчезнувшая с моего горизонта — она ушла в мир наркотиков еще несколько лет назад. Она сказала мне, что у нее нет денег, чтобы вернуться к своим родителям. Я предложил ей приехать и взять у меня деньги на такси.

Пробыв у меня всего несколько минут, она попросила дать ей секонал. «Я знаю, у тебя есть».

У меня он был, но я боялся, что она никогда не доберется до своих родителей, если примет еще несколько моих драгоценных «розовеньких». Вместо этого я дал ей пару таблеток милтауна.

В это время со своих традиционных ночных шатаний вернулся Райан. Она молча понаблюдала за ним какое-то время, а потом сказала: «Я должна сказать тебе кое-что по секрету, Теннесси». Мы вышли на ужасный маленький бетонный балкончик, где едва хватало места для двух стульев. Там она сказала мне: «Теннесси, как ты не боишься жить на тридцать третьем этаже с человеком, у которого такие глаза, и с балконом, с которого он может тебя сбросить?»

Будучи сумасшедшим — в то время — я утром позвонил на склад «Морган-Манхэттен» и освободил квартиру от всей мебели; вот так.

Я переехал — один — в отель (как же он назывался?), но через день или два Райан каким-то образом нашел меня и поселился вместе со мною. Я согласился с его переездом. Мы заняли люкс с двумя спальнями. Платой вперед за квартиру на слишком высоком этаже пришлось пожертвовать. По-моему, Райан именно тогда начал меня ненавидеть. Но если это и так, то он умело скрывал свою ненависть. Мы ежедневно гуляли по Манхэттену, ходили по магазинам, обедали в очаровательном французском ресторанчике под названием «L’Escargot», плавали в бассейне АМХ.

Маленький рассказ об одном случае в Италии. Мы проводили там лето, и в Неаполе, в отеле «Эксельсиор», встретились с Нэн Ланир, только что расставшейся с мужем. Втроем мы поехали в Позитано. Мне было трудно ходить — от уколов и таблеток. Мы добрались туда на такси. Все трое сидели на заднем сиденье, рука Райана покоилась на плече у Нэн, женщины очень сексуальной. Он повернулся ко мне и с присущей ему надменностью сказал: «Теннесси, может быть, ты пересядешь вперед, к водителю?»

Он не рассчитал мою реакцию на такое оскорбление.

— Райан, убирайся к черту из машины!

И он убрался…

Я никогда особенно не старался вспомнить то, что было в шестидесятых, что тогда меня оскорбляло. Делали это только театральные критики…

В 1967 году, имея четыреста тысяч долларов аванса от голливудской студии, вместе с Дэвидом Мерриком, бродвейским продюсером, и с Хосе Куинтеро в качестве режиссера, я запустил «Царствие земное» — пьесу с ролью, написанной мною для Морин Степлтон, но сыгранной Эстеллой Парсонс.

Все шло наперекосяк.

Меррик хотел выгнать Куинтеро, но я настоял, чтобы его оставили, и Меррик молча согласился.

В Нью-Йорке спектакль открылся страшным провалом — несмотря на великолепную игру Парсонс и Брайана Бедфорда.

Некоторые предубежденные критики особенно ополчились на пьесу. Говорили, что нечего ждать угрожающего наводнения — надо самим взяться, разрушить этот дом и утопить всех его обитателей.

Странным образом в защиту пьесы выступил Уолтер Керр в своей воскресной колонке — он заметил, что в пьесе прекрасные, забавные герои, и что он надеется, что когда-нибудь я ее перепишу.

Пьеса действительно нуждалась в сокращениях, а дорогой мой Хосе не мог их осуществить. У него было очень тонкое чувство юмора — такое, которое живет в сердцах, полных печали.

Мне кажется, я уже упоминал, что видел прекрасное возобновление «Царствия земного» в далеком маленьком театрике на Западном побережье. Там пьесу сократили до нужного размера, состав исполнителей был прекрасным, а режиссер выявила в ней непристойный, но трогательный стиль и строгое тематическое содержание.

Еще о пьесах шестидесятых — моего «каменного века».

«Фарсовая трагедия», вечер двух одноактных пьес, был поставлен в 1966 году, и снова пресса била в меня изо всех орудий со страшной, безжалостной одержимостью.

Маргарет Лейтон была великолепна в «Гнэдигес фройляйн», Зоэ Колдуэлл тоже была неплоха. Но эта одноактная пьеса была отвергнута Уолтером Керром — с такой вот уничтожающей строчкой в конце его рецензии: «Черная комедия — не для мистера Уильямса».

Я придумал американскую черную комедию, и уж кому-кому, а ему следовало бы это знать.

С покровительственным сочувствием он отнесся ко второй из двух пьес, «Искалеченные» — работе с потенциалом, но так и не оторвавшейся от земли. Спектакль по ней получился слишком длинным, раздутым и плохо поставленным (режиссером был Алан Шнейдер, маленький ухмыляющийся человечек в красной бейсбольной кепочке). Прошло всего четыре представления под эгидой Чарльза Боудена и Лестера Перски.

В день премьеры я повел Мэгги Лейтон и Майкла Уилдинга к Сарди. Это был акт открытого неповиновения. С нами был Райан, мы шли впереди, и я услышал, как Мэгги говорила Уилдингу: «Бедняжка, он не знает, что его ждет».

Я знал, что меня ждет, но придержал язык..

Я никогда не забуду прекрасную игру Лейтон во «Фройляйн»— как не забудет никто, кто видел ее.

Моя следующая пьеса шестидесятых — «В баре токийского отеля». Я продолжал падать в это время, перед падением всегда говорил: «Я сейчас упаду», и никто, никто никогда не подхватывал меня.

Тогда-то и случилось, в период «каменного века» то страшное утро, когда я, ковыляя, выбрался из спальни в гостиную, забитую телевизионной командой Майка Уоллеса — именно в тот раз Майк сказал: «Упаковываемся, нам тут ничего не светит».