Михаил Булгаков. Три женщины Мастера

Михаил и Тася возвращаются домой от Слезкиных. Идти по Владикавказу вечером небезопасно. Орудуют бандиты. Поэтому Булгаковы ступают по мостовой тихо, прижимаясь к домам.

– Какие милые люди Слезкины! – наивно восклицает Тася.

– Лина – настоящая актриса, могла бы с успехом выступать в любом столичном театре. А Юрий Львович – умница, я его обожаю. Талантливейший писатель. Но почему-то иногда косо и с удивлением смотрит на меня, словно я что-то делаю не так, что-то для него неожиданное и неприятное.

– Тебе кажется, Миша, – говорит Тася, – а я всегда ловлю на себе его добрый взгляд, даже сострадательный, видимо, сопереживает моим трудностям домашней хозяйки. – Она теснее прижимается к плечу мужа. – А все-таки оппонентом для диспута цех поэтов выбрал тебя, а не Слезкина. Я не знала, что ты такой смелый, Миша!

– Преувеличиваешь, Тася. Я даже не решился написать историю Ленинского бульвара, который прежде назывался Нестеровским – в честь коменданта Владикавказской крепости, а еще совсем недавно – в честь царя – Александровским, и его до сих пор так называют. Не иначе. И никто не узнает, что поселок Архипо-Осиповка был назван в честь героя, взорвавшего склад противника ценою собственной жизни, в честь рядового Тенгинского полка Архипа Осипова. Недавно ко мне попал материал о двух руководителях, высказавших по одному вопросу разные мнения, и тот, кто выступил против доселе существовавшего мнения, был окрещен врагом и оппортунистом. Не лучше было бы каждому руководителю проверить себя, добраться до истины и даже пересмотреть свои позиции, прежде чем привешивать противнику ярлык контрреволюционера? Астахов мою статью об этом не пропустил и в злой форме посоветовал мне писать рецензии об искусстве не хуже Вокса. Я мысленно рассмеялся, но спорить с ним не стал. Я знаю немало интересного. В «Терской правде» от 20 августа 1918 года чрезвычайный комиссар Юга России Сергей Константинович Орджоникидзе сообщает Ленину о банде казачьих и осетинских офицеров, напавших на Владикавказ. Мятежники разгромлены. Ленин дает указание усилить Кизлярский отряд и спрашивает: «Где был Сталин?» – но ответа не получает. Вряд ли такое Астахов опубликует сегодня, когда Сталин собирается выступать на Съезде народов Терека. Кстати, правом избирать и быть выбранными в Советы пользуются люди независимо от вероисповедания, национальности, оседлости и пола, достигшие восемнадцати лет. Не могут быть избраны люди, прибегающие к наемному труду с целью извлечения прибыли. Государство может получать прибыль, используя труд людей, а из кого состоит государство? Из тех же людей. Не могут быть избраны люди, живущие на проценты с капитала, частные торговцы и коммерческие посредники, монахи и церковные служители… А у кого же тогда исповедовать веру, что официально разрешено? Я об этом не пишу, молчу, а ты говоришь, что я смелый… – улыбается Михаил.

– Не лезешь на рожон, но все равно ты очень смелый человек, Миша! – стоит на своем Тася.

В конце улицы нарастает шум. Движется пролетка, в которой возвращаются домой пьяные владикавказские проститутки, сопровождавшие богатых беглецов до Тифлиса.

– Жизнь идет своим чередом! – вздыхает Миша. – Кто-то терзается, кто-то веселится! Ты знаешь, Тася, что в августе девятнадцатого погибло много красноармейцев. Был схвачен главный санитарный врач XI дивизии и повешен на Александровском проспекте. По национальности немец. Большевики попросили похоронить его отдельно. Говорят, что он был нашим разведчиком и вел переговоры с самим Узун-Хаджи. Немец из Германии. Не странно ли? Ты говоришь, что я смелый, Тася… Вернее – принципиальный. Помнишь мою первую статью в «Кавказе» под инициалами М. Б.?

Я не струсил и подписался бы полностью, если был бы уверен, что материалы подлинные, а не основываются на слухах. Тем более статья была о голоде в Совдепии и написана в ироническом стиле, а смеяться над голодающими грешно. Покровский давил на меня, угрожал, что не издаст никогда, если я не сдам в печать статью. Были сомнения, отсюда возникли инициалы. Я не раз спорил с Покровским, говорил, что газета должна отражать правду жизни. Привел случай в крепости Темир-Хан-Шура, где повстанцы, окружив красных, потребовали от них сдать оружие, обещав никого не тронуть, а потом ворвались в крепость и повесили всех большевиков. «Хватит сантиментов, – закричал на меня Покровский, – в войне для победы хороши все средства!» Я тот материал не подписал, но не из-за трусости, а из-за его лживости. Мы спорили с Покровским и по другим случаям, хотя он был сильным журналистом и уважал меня как коллегу. Кстати, Вокс приходил к Покровскому наниматься на работу в газету «Кавказ», сказал, что будет писать все, что ему скажут, на что Покровский заметил ему, что лучше, чем его, возьмет театральным рецензентом большевика Кирова, разбирающегося в искусстве гуманного человека. Защищать Пушкина – не смелость, а долг любого культурного человека.

– А не кажется ли тебе, Миша, что смелость входит в понятие культуры и за твою культуру власти не погладят тебя по головке? Кто-то из местного наробраза говорил: «Революции нужны мужественные люди, осознавшие себя частицей своего класса!» – «Такие, как вы?» – спросили из зала. – «Не знаю, но, во всяком случае, не такие, какие засели в Подотделе искусств. Все это бывшие люди!»

Миша отмалчивается, боится признаться Тасе, что в минуты слабости его мучают разные страхи, неуверенность в завтрашнем дне, голод, опасность остаться без работы, быть арестованным… Вечное спасибо Тасиным родителям, подарившим дочери длинную золотую цепь – недавно проели последние звенья. Продукты дорожают. Тася на одну латку ставит другую, продает то одну, то другую вещь, сокращая свой гардероб, говоря при этом: «Самое важное: хлеб, дрова, белье, а без них нищета и смерть».

У артистов пористые от плохого грима лица. Они простодушно говорят: «Эти комитеты, эти коллегии и общие собрания погубят нас. Антрепренер был жуликом, но он знал свое дело и давал есть, а мы сейчас только разговариваем и что-то обсуждаем. Мы – хлам: художники, литераторы, артисты, музыканты… Коротко и ясно: при новой власти мы стали хламом». Тася не согласна с этим. Голодают многие. А к людям буржуазного происхождения отношение властей вообще безобразное. Кстати, артистам выдали охранные грамоты в том, что «имущество их не подлежит реквизиции, а квартира – уплотнению».

При частных владельцах в аптеках были все необходимые лекарства, а теперь не достанешь даже аспирину, которого имелись большие запасы. Вывод один – лекарства пропали потому, что аптеки национализированы. Появляются в газете первые уколы в адрес Подотдела искусств: «Во всех столовых города бутылка пива стоит 50 р., а в буфете Первого советского театра – 100 р. Пора сделать внушение рвачам!»

Снова распоясался М. Вокс, одну за другой написавший три рецензии на концерты Подотдела искусств. Тася обеспокоена. Выдержит ли Михаил подобные оскорбительные выводы? Уходить с работы нельзя. Об этом сразу узнают в ЧК, где он ежемесячно проходит регистрацию как бывший белый офицер. Миша считает, что его и других культработников из «прошлых» держат на работе по необходимости, из-за отсутствия грамотных пролетарских кадров. Появятся свои – освободятся от него и подобных ему и рано или поздно пустят в расход. Поэтому из Владикавказа нужно уезжать, и по возможности быстрее, а пока трудиться, несмотря на «критику» Вокса.

Отъезд должен выглядеть естественным, вынужденным, а не бегством.

Тася с ужасом в душе читала рассказ Астахова «Бескорыстность», где автор доказывал, что «буржуй – всегда буржуй», воксовы, наполненные злобой к Подотделу искусств, рецензии: «И снова Бетховен. И снова взято раннее его произведение из инструментальных – Первая симфония, романтическая старушка, которую теперь слушаешь с улыбкой». Затем заметку «Поближе к рабочим», где говорилось, что начал функционировать Владикавказский театр. «Судя по первому спектаклю, он не создан для рабочих и трудящихся вообще. Театр посещают уставший от дневной грязной работы спекулянт и уставший от безделья владикавказский буржуа… Мы подходим к искусству с точки зрения боевых заданий пролетарской культуры. Вот почему мы против лирической слякоти Чайковского и «халтурных» концертов. Мы без оглядки разрываем старое буржуазное наследство… Гоголь – фантаст, а не «смех сквозь слезы», как хотели наивно объяснить его творчество. Гоголевские типы – это болезненные фигуры, выверты. Творчество Гоголя, несомненно, бредовое, нездоровое». Газету с заметкой о Гоголе Тася уничтожила, чтобы она не попалась на глаза Мише, для которого Гоголь был кумиром и которому он откровенно завидовал белой завистью, восхищенно глядя на томики его сочинений, не раз им перечитанные.