Ничего кроме правды

А представь, что будет, если твои учителя постоянно говорят, что капитализм — дерьмо и эксплуатация, а ты приходишь домой, и в поле твоего зрения попадает отец — декадентный король строителей. Внезапно он стал в моих глазах главным капиталистом и первым, кого нужно ненавидеть, потому что он наживается на эксплуатации других людей. Я стал участником «Молодых Социалистов» при СПД, начал выкрикивать: «Мерседес — дерьмо» и «Погляди на наш дом, он полон бюрократов». Дошло до того, что я взобрался на нашу отвратительную плоскую крышу и водрузил на антенне красный флаг с серпом и молотом. Вечером вернулся со стройки отец, увидел развевающееся полотнище и вызвал меня на «переговоры» в ванную. Дверь была заперта, и я слышал, как мама снаружи кричала: «Нет, Ганс, нет!» Но это, должно быть, была последняя встреча «на высшем уровне» между мной и отцом: Вскоре после учебного переворота последовала перестройка, конец кошмарной эры, начло эпохи «это я, милый Дитер». Случилось это так. Однажды вечером сидели мы — мой приятель — барабанщик, его подружка, Энрике и я — наверху в моей конуре. Было уже поздно, где–то около полуночи, отец собирался спать, а наша болтовня ему мешала. «Потише!» — ворчал он, стоя у подножия лестницы. Но ничего не изменилось. Он крикнул во второй, в третий раз — мы продолжали бодро шуметь. Он не стал кричать в четвёртый раз, а просто поднялся к нам по лестнице. Собственно, мой отец относится к тому типу мужчин, которые трепетно относятся к женщинам и животным. Но мы разозлили его до чёртиков. Он размахнулся, и первой, кого ему удалось схватить и встряхнуть хорошенько, оказалась подружка моего приятеля — до чего же нелепо вышло! Этот приятель со стороны выглядел изрядным доходягой и молокососом, словом, Христос после апоплексического удара. Но так как дело касалось его подруги, он не мог спокойно сидеть на месте. Он, конечно, уже вырос из того возраста, когда чувствуешь себя всемогущим супергероем, просто мой приятель был слишком шокирован, чтобы что–то соображать. Он вскочил: «Эй, что это значит?» и врезал отцу по печени, а тот упал и закричал: «Меня закололи! Меня закололи!». Скорее всего, он не мог разобраться, что к чему — в моей комнате было немного сумрачно. Я же только подумал: «Послушай, Дитер, сейчас начнутся настоящие неприятности!» — и удрал. Целую ночь я не решался пойти домой из страха попасться в руки отцу. Я от всей души сожалел о происшедшем. «Эх, Дитер, старый ты носок," — говорил я себе — «если так и дальше пойдёт, ты сведёшь своих стариков в могилу». Когда я вернулся, отец спал, и никто из нас никогда и слова не проронил об этом инциденте. С того времени установилось джентльменское соглашение: я взял себя в руки, а отец никогда не брал в руки ремень. Впредь ванная комната использовалась только для мытья.

После первого провального выступления в доме приходской общины я выждал некоторое время, пока история с моим позором не поросла быльём. Я расклеил плакаты, заказанные в одной из типографий. За них отцу позднее пришёл счёт (не за печать, а за нелегальную расклейку). Энрике сидела у кассы, а мы исполняли мешанину из собственных композиций и песен моих кумиров‑Deep Purple и Uriah Heep. Триумфальный успех. Моими тогдашними товарищами по сцене было сборище весьма милых бродяг: один был маляром, другой заправщиком на бензоколонке, третий — вообще безработным. Все вместе они представляли собой кучку безнадёжных неудачников. Каждые выходные мы ездили на нашем разбитом автобусе марки «Фольксваген» по окрестностям и давали концерты, причём заказы нам приходилось доставать самим. Позади сидела на тюфяках Энрике со своими подругами, они вязали шторки и украшения для блузок, а впереди сидели мы, парни, и пытались подражать Easy Riber. В то время как другие баловались наркотиками, мы с Энрике нашли себе особое занятие — познание эротики. Я купил видеокамеру и снимал безумные фильмы с Энрике в главной роли. Даже у Терезы Орловски глаза бы вылезли на лоб от удивления. Мы поклялись друг другу в вечной любви и хотели пожениться.

Может, так бы оно и случилось бы, если бы мне хватало «амбарных праздников» и деревенских крестин. Но я хотел большего. Я хотел выступать с моей группой там, где пели Randy Newman и Al Jarreau — в «Дядюшке По», в Гамбурге. «Алло, — позвонил я туда — «я хотел бы поработать у вас». «О'кей, — прозвучал ответ — пришли–ка нам демо–кассету». Через 3 недели состоялся наш первый серьезный концерт. Нас приветствовали восторженными возгласами, я чувствовал себя сильным, я чувствовал себя крутым. Но вместе с тем получил проблему, о которой никогда ранее и не думал: множество соблазнительных цыпочек на выходе из «Дядюшки По». Они стояли там после нашего выступления и алчно требовали, чтобы мы их взяли с собой. Таково было время, а моим девизом тогда было: никогда не говори девчонкам «нет». Это происходило всегда одинаково: группа в полном составе отправлялась вместе с нашими многочисленными поклонницами домой к одному из музыкантов. В то время как дамы под наши выкрики забирались на стол и устраивали стриптиз, мы по–царски восседали на ковре и пили пиво. Такое повторялось 7 или 8 раз, но мысленно я оставался верен моей Энрике. Она была моей Женщиной, моим суперсолнцем, все другие были лишь маленькими спутниками вокруг неё. И, конечно же, Энрике ничего не должна была знать о нашей групповухе. Иначе она накостыляла бы мне по заднице, а потом послала бы куда подальше.

Как я получил высшее образование

Как только я сдал экзамены, у меня появилась новая цель — в Гёттинген, учиться. Мои родители видели меня образованным, шефом фирмы; я должен был стать порядочным человеком, чтобы принять управление отцовским предприятием. Грудные клетки родителей распирало от гордости, когда они, стоя у дверей, махали на прощание своему лучшему экземпляру (то есть мне). Но то, что на слух казалось таким простым, оказалось легче сказать, чем сделать. Быть принятым в университет — ни один человек не говорил мне раньше, как это тяжело. Чувствуешь себя фальшивой купюрой, нет никакого хоть сколько–нибудь определённого плана, и мечешься от Понтия к Пилату. В Ольденбурге я был Дитером, известным во всех закоулках. Дитер, герой, игравший в двадцати группах и состоявший в интимной связи почти с каждой тёлкой. Меня знал каждый, и я знал всех, но за 280 км от Ольденбурга я был ничтожеством, у которого коленки тряслись от страха, что он не справится. Не рисковать, разумно обращаться с деньгами — за 90 марок в месяц я снял кроличью клетку, именовавшуюся квартирой, с общественным клозетом в коридоре. «Не опозорь нас, понимаешь?» — давали мне напутствие на дорогу родители. И к нему прилагалось 500 марок ежемесячно. У меня была одна тарелка, один стакан, один столовый прибор. Что делало мытьё посуды совсем несложным занятием: подержал тарелку под краном в сортире — и готово.

Внезапно перед дверьми моей квартиры появилась Энрике. Латынь в университете, белый рояль, вязальные крючки — она всё это бросила. Она поставила мою жизнь превыше её жизни только для того, чтобы быть рядом со мной, и теперь она собиралась пойти на курсы медсестёр. Для неё мы были одним целым, и ничто не должно было нас разлучить. На это я не рассчитывал, её родные тоже, шок был очень силён. И тогда как её отец дома, в Ольденбурге, рвал зубами персидский ковёр от злости и разочарования, что его дочь разрушила собственную карьеру, во мне победил практицизм. Теперь я был уверен, что из норы за 90 марок следует вылезать. Вместе мы сняли квартиру побольше. Когда мы стали жить как настоящие муж и жена, история с солнцем и спутниками не могла больше повторяться. Вдруг я сделался зверски ревнив, начал подозревать, что Энрике могла оказаться такой же, как и я, могла меня обманывать. Люди рассказывали мне, торжествуя, будто бы Энрике на работе ничего не носит под халатом, все в больнице хотят её, и как минимум у половины персонала во время её дежурства стоит всё, что только может. Уж они нашли, кому это говорить! Я начал по поводу и без повода провоцировать ссоры. «Куда ты идёшь?», «Почему ты так поздно возвращаешься?» Я вёл себя как лось, это было началом конца, с того момента наша любовь пошла псу под хвост.