Пелагея Стрепетова

И опять торопливо мелькали спектакли, сыгранные с двух, а то и с одной репетиции. Ухарский водевиль — вперемежку с сомнительной мелодрамой. Наигранные, фальшивые страсти сменялись тяжеловесными остротами и напускным манерным весельем. Артисты старались вовсю, чтобы рассмешить. Актрисы кокетничали напропалую, не стесняясь ни публики, ни партнеров.

И все это повторялось в каждом театре, в каждой наспех, по случаю собранной труппе, где, как писал с болью Островский, «…артистов, сколько-нибудь годных для сцены, весьма малый, почти ничтожный процент; остальные — сброд всякого праздного народа всех сословий и всевозможных общественных положений. Провинциальная сцена — это последнее прибежище для людей, перепробовавших разные профессии и испытавших неудачи, и которым уже больше решительно некуда деваться, — это рай для лентяев и тунеядцев, бегающих от всякого серьезного дела и желающих, не трудясь, не только быть сытыми, но еще и жуировать и занимать заметное положение в обществе».

Правда, последнее удавалось не многим. Да и на рай существование провинциальных артистов походило мало. Но Стрепетова и не искала рая. Она мечтала о творчестве. То, что приходилось делать каждый день, было бесконечно далеко от ее мечтаний.

Ролей доставалось много. Они наваливались сразу после знакомства с труппой. Роли были знакомые и встреченные впервые. Значительные и оскорбляющие несоответствием. Короткие, в несколько фраз, и невыносимо тягучие, многословные. Если бы кто-то попробовал разложить тексты, выученные ночами, в длину, они протянулись бы на километры.

Играть приходилось без выбора, все, что дадут. Играла кокетливую горничную в водевиле «Зачем иные люди женятся» и салонную барыню в «Светских ширмах». Наивно сентиментального подростка в «Приемыше» князя Кугушева и Общественное мнение в оперетте Оффенбаха «Орфей в аду». Полуребенка Верочку в драме Боборыкина «Ребенок» и пожилую, острокомедийную служанку Дарью в «Бедной невесте». Той самой, где она несколько лет спустя с таким успехом играла главную героиню пьесы.

Даже сыграв уже Лизавету, знаменитую свою Лизавету в «Горькой судьбине», Стрепетова продолжала изо дня в день изображать «толпу» в «Испанском дворянине» или петь куплеты среди хористок очередного опереточного представления. И долго еще не удавалось освободиться от участия в ненавистной оперетте и водевиле. Никуда было не уйти от участия в интермедиях, дивертисментах, сценках, подававшихся в качестве гарнира к основному спектаклю.

У Смирнова было нисколько не хуже, чем у других. В чем-то, может быть, даже лучше.

По крайней мере, никто не решался здесь на открытые закулисные дрязги. Никто, кроме, конечно, антрепренера, не мог отнять роль или заставить играть насильно. Но уж зато сам антрепренер властвовал безраздельно. За свои восемнадцать рублей он требовал безоговорочного подчинения. Дерзкое своеволие Стрепетовой нарушало привычные отношения.

Обычно актеры покорялись ему безропотно. Собранные в разных концах России, они знали, что Смирнов, бывший крепостной человек, едва умевший подписать свое имя, при всем самодурстве, никого из них не обманет и маленькое жалованье выплатит до копейки. Потому и мирились с его крутым нравом.

Противоречий он не терпел. Малейшее несогласие со своим мнением приравнивал к прямому нарушению контракта, а творческое беспокойство называл капризом. Труппу Смирнов подбирал по принципу «числом поболее, ценою подешевле» и объяснял это потребностью «благодетельствовать» артистам. Даже первому любовнику в своем театре он платил не больше тридцати пяти рублей в месяц. Зато, в отличие от многих других театральных предпринимателей, условленную сумму выдавал полностью и в назначенные сроки.

В театре Смирнов распоряжался единолично и ничьих советов не признавал. Собственный вкус он считал эталоном и в афишу часто включал любимую свою пьесу «Таньку Ростокинскую», переименованную им для пущего соблазна в «Таньку-разбойницу». Даже привычные к любой дребедени артисты содрогались от текста, который приходилось произносить.

Полный наивной веры в свои возможности, Смирнов сочинял добавления к пьесам, интермедии, бессмысленные куплеты. В Драме Полевого «Уголино», перед убийством Вероники, когда действие достигало высшего накала, на сцену вдруг выбегал хор, окружал графа, замершего с обнаженной шпагой, и пел игривое сочинение своего мэтра:

Нетрудно догадаться, как чувствовал себя исполнитель, когда после этой залихватской просьбы ему предстояло броситься с ножом на свою жертву!

Но с антрепренером не спорили, а он был доволен.

Актеров Смирнов тоже обучал сам и обычно одним и тем же способом. Сидя на своем стуле у самой суфлерской будки, он попеременно обращался к исполнителям:

— Послушай, Т-ий, что ты это, братец ты мой?

— А что-с?

— Да ты, братец, совсем не играешь, совсем не то!.. Потому что… потому что да…

— Как же прикажете, Василий Андреевич? — спрашивает подобострастно актер.

— Очень просто… потому что… потому что… кого ты играешь! Это, братец ты мой… это… это… ведь человек… да, да, потому что… это какой человек? Он бедовый! Да!

По ходу репетиции выяснялось, что все герои пьесы должны быть «бедовыми». Дальше этой всеобъемлющей характеристики персонажей дело не шло. Такими запомнились Стрепетовой уроки мастерства, полученные от первого ее хозяина.

В своих служащих Смирнов больше всего ценил почтительность и непротивление его воле. Стрепетова ему казалась несносной. Девочка, служившая на амплуа «все, что понадобится» и получавшая пятнадцать рублей, была неуступчива и не хотела гнуть голову. Она никогда не скрывала того, что думала, и все свои мнения высказывала вслух в самой решительной форме. В ней не было ни подобострастия, ни склонности к компромиссу. Она отличалась резкостью и презирала всякого рода дипломатию.

После успеха «Ребенка» Смирнов прибавил ей три рубля в месяц. Она считала, что заслужила новую прибавку, и заявила об этом со свойственной ей прямотой. С нового сезона она потребовала по двадцать пять рублей в месяц. Смирнов ответил отказом. Считая себя крестным отцом актрисы, он нашел ее просьбу дерзкой. Контракт между ними возобновлен не был.

Патриархальность ярославской труппы Стрепетова оценила, только послужив в других театрах. Первым из них оказался симбирский.

Антрепренер Иванов сразу согласился платить начинающей актрисе названную ею сумму. Ему это было нетрудно. Он выдавал жалованье по частям, чаще всего рублями, а недоданное записывал в свой долг. К концу сезона он, жалуясь на убытки, объявлял себя несостоятельным и на этом основании расставался со своими бесправными кредиторами, не заплатив им заработанных денег. Деньги чаще всего пропадали. Пропали они и у Стрепетовой. Но не это было самое страшное зло симбирского сезона. Здесь впервые так явно столкнулась молодая актриса с ядовитым болотом театральной провинции.

Театр, выкрашенный когда-то давно сумрачной темно-малиновой краской, напоминал сарай. Две двери из трех были забиты ржавыми костылями. Открытая средняя дверь держалась на обрывке толстой засаленной веревки. Помещение почти не проветривалось, и затхлый воздух ударял в нос. Сцена убиралась редко. На декорациях, тусклых и местами прорванных, лежал густой слой пыли. Скудная мебель переходила из пьесы в пьесу, совершенно независимо от ее соответствия эпохе и обстоятельствам изображаемой жизни.

Уровень исполнения не поднимался над качеством аксессуаров и обстановки.

Активной была только мелкая и злобная закулисная борьба. Стрепетова хлебнула ее сполна.

Враждебные силы сосредоточились в дочери антрепренера актрисе Бельской.

Красивая, понимавшая толк в туалетах, Екатерина Бельская была не только сносной, но и одаренной исполнительницей комедийных ролей. Но чувствуя себя хозяйкой труппы, она играла роли всех жанров, лишь бы они были главными. Атмосфера заискивания, угодничества, грубой лести исключала возможность критики в адрес всесильной дочери антрепренера. Тот же во всем следовал воле своей любимицы.