Виктор Авилов

Надо было научиться жить в этом коллективе на целых долгих восемь лет так, чтобы не особенно выделяться, но все-таки остаться собой. С кем-то дружить, с кем-то враждовать. Вместе со всеми, независимо от дружбы и вражды, на торжественной линейке получить октябрятскую звездочку, в центре которой был изображен кудрявый подросток Володя Ульянов; вместе со всеми выучить пионерскую клятву и научиться завязывать красивым узлом красный галстук; вместе со всеми в 14 лет (если позволяли дисциплинарные и учебные успехи) вступить в комсомол…

Учился Витя в школе довольно средне — например, терпеть не мог писать сочинения, особенно — на свободную тему. Никогда не знал — о чем писать. Обычно писал полстраницы и чувствовал, что высказал все. Немногословен был с ранних лет. И мыслил конкретно: что значит — свободная тема? Рассказывать что-то о своих мыслях и чувствах — стыдно и неловко, а просто так писать, разливаясь соловьем, не дал Бог таланта. Предпочитал всегда темы определенные, где можно было, не прибегая к излишней и ненужной откровенности, рассказать о прочитанном, не выражая собственного мнения. В этом смысле хорошо было писать, например, о Павлике Морозове или молодогвардейцах — тут все ясно, ничего не надо выдумывать… Правда, интересовался математикой, оценки по этому предмету всегда были хорошими, но особенно увлечен учебой не был. И музыкой не увлекся — Василий Михайлович был старостой духового оркестра при клубе и всячески пытался приобщить к этому сына, даже купил ему кларнет. Но Витя заниматься не хотел, с гораздо большим удовольствием слушал, приходил на выступления отца, на танцы, когда на них играл оркестр. Кларнет так и валялся где-то в гараже, пока однажды, уже после школы, не пригодился Вите для драки…

К слову, о драках. В интервью, данном уже после смерти Виктора Авилова, его вторая жена, актриса Театра на Юго-Западе Галина Галкина говорила: «У него характер был взрывной. Если бы не театр, он бы наверняка дрался, у него столько шрамов на руках, на губе, ведь он ужасно нетерпимый был, кто-то что-то сказал, он не стерпит и обязательно ответит. Думаю, не случись театра, у него была бы очень буйная жизнь. Простого работяги… Он просто чувствовал в себе какую-то энергетику, и выход из нее мог быть совершенно неожиданным. Ведь сколько талантов так и пропало…»

Как, каким образом послушный, ласковый и довольно тихий мальчик превратился в подростка с взрывным характером? Что повлияло на эту перемену? А может быть, просто до поры до времени дремала в Викторе Авилове эта «взрывоопасность», а при первых же столкновениях с несправедливостью, лицемерием стала вырываться наружу? Скорее всего, именно так и было, потому что с ранних лет он был одержим теми чувствами, что отличали лучших его героев на сцене и на экране, — нетерпимостью к лжи и фальши, готовностью в любой момент сражаться за справедливость, кулаками, шпагой и почти никогда — словами…

В неопубликованном интервью Ольге Шведовой о характере своем Виктор Авилов говорит довольно много, и эти его самооценки оказываются для нас чрезвычайно важными: «Считаете ли вы, что у вас достаточно сил, мудрости, трезвости, силы воли, наконец, чтобы пройти медные трубы и не измениться в результате?

— Хочется в это верить. Но что значит не измениться? Все мы меняемся каждый день.

— Вы умеете трезво отличать лесть от заслуженной похвалы?

— Думаю, что да…

— Вы умеете признавать свои ошибки?

— (После паузы, задумчиво.) Всякое бывало. Бывало, что признавал. Бывало, что не признавал. Наверное, умею… Я же признавал…

— А прошение просить умеете?

— Да…

— А других прощать умеете?

— Конечно, умею. Если человек нормально объяснит все… Я его пойму и, конечно, прощу.

— Не злопамятный в этом смысле?

— В таких ситуациях, когда человек правдив, откровенен. Я вот считаю, что вдруг ты иногда кому-то свинью какую-то подложил, нечаянно… Тут уж лучше подойти и сказать: слушай, прости, я понимаю, что я тебя подставил. Но я не знал, что так получится, какая-то такая была ситуация… Прости, пожалуйста. Мне кажется, это всегда лучше.

— Конечно. Просто некоторые не могут это вслух произнести. Бывает же такое: все понимаешь, а подойти и сказать не можешь…

— Конечно. Смотря на степень — насколько ты подставил человека, насколько его надул… Вообще, насколько он пострадал. Иногда может быть такая ситуация, что ты так подставил человека, что у тебя не хватает ни совести, ни храбрости после этого подойти к нему… Я, конечно, могу вспомнить себя в каких-то ситуациях, но… все мы бываем в таких ситуациях…

— А вы можете определить: что вы цените в мужчинах, какие черты? А что вы цените в женщинах?

— Интеллект.

— И в тех и в других?

— Да, и в тех и в других. Ну, естественно, мужчины имеют право быть пострашнее, а женщина должна все-таки (кокетливо) выглядеть. Грубо говоря, не люблю дураков… Просто не хочется общаться с дураком».

Здесь Виктор кажется абсолютно естественным и честным. Те, кто близко наблюдал его в жизни, наверное, легко подтвердят: все сказанное — правда. Он всегда тянулся к людям умным, думающим, к тем, кто больше знает, больше читал, кто может поделиться своим интеллектом.

Валерий Белякович вспоминает, что Авилов ничем не выделялся из толпы своих ровесников, разве только тем, что был «рыжий, дохлый, маленький, наглый». Наглость, наверное, шла именно от того, что был рыжий и очень стеснялся собственной худобы — никогда не раздевался на озере, сидел в рубашке, быстро искупается и снова рубашку натягивает. Но уже тогда, по словам Валерия Беляковича, было в нем какое-то неуловимое изящество, какая-то удивительная изломанность линий — «нашелся бы на него Матисс, — говорит Белякович, — несколькими штрихами нарисовал бы потрясающую фигуру…». А если и выделялся чем-то, то, скорее всего, тем, что совершенно не изменился с детства и до самого конца. «Он был плотью от плоти русского мужика. Как и отец его, ведь Василий Михайлович — очень богатая натура, с замечательным юмором, с умением очень точно видеть и понимать людей, — говорит Белякович. — Витька был таким же. Этакий Платон Каратаев. Удивительно талантливая натура! Вряд ли он мог бы выразить себя более полно где-то, кроме театра…»

А Василий Михайлович занимался не только оркестром: «Я подумал — дети у меня растут, что ж я без образования совсем? Надо восьмилетку заканчивать, в техникум идти, иначе перед собственными детьми стыдно будет». Поступил в вечернюю школу, потом в индустриальный техникум. Конечно, Валентине Алексеевне учение мужа далось с большим трудом — все хозяйство, заботы о детях оказались на ней одной. Но она понимала, что образование мужу необходимо, и терпеливо несла на себе многочисленные тяготы быта…

Правда, подрастающие дети помогали матери, старались облегчить ее бесконечные хлопоты, но дети есть дети, у них находилось множество своих дел, и Валентина Алексеевна, скорее всего, вспоминая собственное детство, хотела, чтобы у них было время на общение с ровесниками, на игры и шалости.

Особенно трудно стало, когда Василий Михайлович завербовался на Магадан. Хотелось заработать денег для семьи и — что греха таить! — отец в глубине души был таким же романтиком, как и его сын: тянуло в дальние края, хотелось посмотреть мир. Несколько лет провел старший Авилов на Магадане, а когда вернулся домой — рассказов хватило на несколько месяцев!..

Кончились «школьные годы чудесные», Виктор поступил в индустриальный техникум — как понятно, не от какого-то осознанного стремления получить определенную профессию: он не понял еще, к чему его тянет, не познал себя, но нужно было какое-то дело, надо было зарабатывать деньги, помогать семье. А потом его призвали в армию… Сергей Белякович вспоминает: «Виктор служил шофером в химвойсках. На 130-м ЗИЛе. Был на целине. Это он мне в письмах писал. Мы постоянно переписывались. Всякие приколы описывал. Например: сидят „деды“, дембеля… Курят. А один, „старик“ тоже, копается под капотом. Задница одна торчит. Подзывают Виктора и говорят: „Эй, рыжий, ну-ка тресни!“ А поди откажись! Дедовщина же и тогда была. Ну и треснул. Тот голову поднял, оценил ситуацию и как дал рыжему в морду. Все в смех… Подставили».