Как сражалась революция

Потом привыкли. Каждый знал, без хвастовства скажу — любил. Но забот с ними было много.

На север мы отходили в арьергарде... Штаб, артиллерию и еще не помню что — в эшелонах двинули, а нас походным порядком. Мы прикрывали. Хорошо прикрывали.

Не помню, как называлась та маленькая станция, не доходя Одессы, где мы встретились с немцами. Дрались мы хорошо, много потеряли, но на нужное время задержали противника.

Когда отошли и стали подсчитывать потери, недосчитались и одного пу-

Через верст двадцать, на отдыхе, ночью догнали нас те, кого мы считали погибшими. Командир расчета был тяжело ранен. Двое бойцов протащили его на себе и пулемет не бросили...

В то время это было сильно... Тут, рядом, старые царские полки целые склады оставляли. Пулемет чуть не пятерку стоил, а то и дешевле. Пушку можно было достать за те же деньги. А они и товарища раненого, и оружия своего не бросили...

После этого наш батальон еще крепче стал. Сошлись мы с ними, сроднились...

Заамурцы

Я почти ничего не сказал об основном ядре нашего Тираспольского отряда. О тех, благодаря которым уже тогда, в январе 1918 года, удалось сколотить довольно крепкий кулак тысяч в пятнадцать. И не только сколотить, но и сохранить в значительной своей части на протяжении всей дальнейшей гражданской войны.

Нашей опорой, вокруг которой мы формировали новые части, был славный 5-й Заамурский полк. Еще в Бессарабии этот полк был твердым оплотом большевиков. В один прекрасный день из него тайком ушли все офицеры, но полк от этого не только не распался, а стал еще крепче, дружнее. Во главе сотен стояли старые унтер-офицеры. Все они были наши, мужицкие командиры, которые позже стали прекрасными коммунистами, и многие, пожалуй, почти все, погибли в боях за рабоче-крестьянское дело. Из 30—40 командиров в живых осталось только двое: Кокарев (да и то две пули прошли через легкое, возле сердца) да Медведев — пулеметчик, начальник команды, потом командир полка, бригады. Политические же организаторы этого славного полка погибли.

Погиб комиссар Ваня Рожков, храбрый, крепкий большевик. Погиб, когда вырос в большого, хорошего работника, уже под конец гражданской войны, под Мелитополем. Погиб Мелешин, секретарь нашего большевистского коллектива. Умней всех нас был и как большевик постарше. Очень мы его любили. Зарубили его казаки-красновцы.

Погибли Гуровой, помощник командира, Гожий... Многие погибли. Не перечтешь добрых боевых товарищей, боевой опыт которых позволял им командовать эскадронами и полками... Все они честно сражались за революцию и отдали ей свою жизнь.

Меня ведут на расстрел

Наряду с очень большой подчас боеспособностью, вольница и анархия царили в первые месяцы жизни наших частей. Поле для провокации было благодатное.

Как-то после боя я прибыл в штаб, оставив свой батальон в нескольких верстах в деревне на отдыхе. Доложил, как было дело, затем забрался в стоявший неподалеку вагон и не заметил, как уснул.

Разбудил меня какой-то шум. Я вышел и увидел большую толпу бессарабцев и приднестровцев, которым неясно было, куда уходят наши части, неясно было, почему надо прекратить борьбу за свои деревни... Толпу с трибуны подогревал провокатор комбат Чернов:

—    И куда это, товарищи, мы идем, и как это нас обманули и оторвали от берегов наших? Кто и за сколько нас продал? Звестно хто: нас продал штаб, и идти нам надо спросить, за сколько, спросить нашими любыми штыками!

Тогда я мало соображал, как в таких случаях нужно поступать. Был молод и горяч, пробрался к трибуне, вскочил на нее и, когда он окончил, начал свое.

Смысл моих слов был предельно прост: да, верно, продают нас. Но продает не штаб, который организовывает крепкие красные полки, чтобы потом бить врагов наших, а продают Черновы. Служат они, эти Черновы, сознательно или несознательно, помещику и оккупанту, разбивают наше единство, главную нашу силу...

Говорил я уверенно, горячо. И это подействовало. Только что все ревели: «Правильно... Пойдем штыками спросим!» Ревели, одобряли Чернова, а после моей речи кричали опять, одобряли меня. Разошлись в хорошем настроении.

Все как бы успокоились. Но вот вызвал меня кто-то из Одессы к телефону по делу... Телеграф был далеко от вагонов, с версту... Не успел я окончить разговор, как распахнулась дверь... Показался Чернов, а за ним взвод, человек тридцать...

Он только рукой ткнул:

—    Вот он, взять его, шпиона.

Я и слова не успел вымолвить, схватили — и на улицу...

Ведут меня по путям. Смертным боем бьют. Не только те, что ведут, а и те, что сотнями по путям слоняются. Подойдет, развернется справа да как двинет — клонишься в сторону, падаешь, а другой — слева. Так и припадаешь то на одну, то на другую сторону, а конвойные помогают прикладами. Припадешь от удара, а приклад как ухнет в спину, все в теле ломается, а идешь...

Били. Кто рукой, кто прикладом. Вели на расстрел. И все довольны были.

—    Вот он когда попался, голубчик, шпион!

Был у нас рабочий, большевик Годунов, Исакием звали (расстреляли его позже немцы в Екатеринославле). Он как увидел, что ведут меня, бросился вперед, стал кричать:

—    Товарищи! Кого же вы, своего же, да еще такого?!

Не подействовало. «Смазали» его прикладом, он и сошел с дороги. Сзади только слышался его крик.

Потом кинулся один командир спасать меня, Шмидт, крепкий большевик. Любили они его сильно, но и он ничего не мог сделать... Не так просто отнять у толпы человека, которого она хочет убить... Особенно трудно это было в феврале 1918 года.

И все же отняли. И довольно просто.

Вели меня мимо вагонов... Стоял там начальник оперативного управления Левензон, а рядом с ним командир полка Харченко. Хорошие ребята. Сделали вид, что не узнают меня:

—    Кого это вы, товарищи?

—    Шпиона.

—    Куда?

—    На расстрел.

—    Как же это так, на расстрел без допроса? Его допросить надо серьезно.

—    Верно! Правильно! — загудел мой конвой.

Я не все понимал. Ввели в вагон и стали допрашивать. Только потом я понял, что спасли.

Вышел командир, сказал, что дело серьезное, так, в минуточку, кончать нельзя, из «шпиона» все надо высосать. И толпа разошлась.

Только тогда они комедию допроса бросили и к Чернову:

—    Как же это ты, скотина?

А он трус был. Когда за ним батальон да разжечь его сумеет герой, а в одиночку был труслив, предатель...

Так и обошлось...

Осип я от побоев. Долго грудь ныла. Два дня, пожалуй, пролежал...

Этот случай нехорошо и тяжело подействовал на некоторых. Не были они еще настоящими большевиками. «Как же это так,— говорили,— за «них» же страдаешь, от «них» же и побои терпи, смерть?» Я, хотя и битый, понимал тогда, что мы идем к крепкой Красной Армии, что этот путь не гладкая дорожка, знал, что нам придется встретить еще немало опасностей и преград. Так было везде, так было и с нашими приднестровцами.

Береги винтовку!

Товарищ! Береги винтовку: в казарме, в траншее, в разведке, в дозоре, на посту, при отступлении — береги винтовку.

...В твоих руках винтовка — защита всех трудящихся, всех угнетенных.

В казарме береги ее, знай номер винтовки, чисти ее, смазывай аккуратно: иначе она изменит в бою, окажется негодной.

...БЕРЕГИ ВИНТОВКУ В РАЗВЕДКЕ... всегда готов будь к бою.

БЕРЕГИ ВИНТОВКУ В ДОЗОРЕ, на посту, на карауле, не выпускай ее из рук...

БЕРЕГИ ВИНТОВКУ, не бросай ее, когда отступаешь...

КАКОЙ ТЫ СОЛДАТ БЕЗ ВИНТОВКИ? Курам на смех, когда такой трус бежит и среди других сеет тревогу. А если отступаешь с оружием, неси все время, пока есть хоть один патрон, обороняясь, даже отступая, спасаешь тысячи людей от напрасной смерти...