Автобиография

Помню, смешнее всего было, когда отец взял меня с собой в Сент-Луис и накупил мне там кучу одежды. Думаю, мне тогда было одиннадцать или двенадцать, я только-только начал интересоваться шмотками. А была Пасха, и отец хотел, чтобы мы с братом и сестрой хорошо выглядели в церкви. Ну, значит, берет он меня с собой в Сент-Луис и покупает мне серый двубортный костюм со складками, шикарные ботинки Thorn McAn, желтую полосатую рубашку, модную тогда шапочку-тюбетейку и кожаный кошелек для мелочи, куда и положил тридцать центов. Прикид был что надо!

Когда мы вернулись домой, отец поднялся наверх, чтобы взять что-то из кабинета. А мне эти тридцать центов покою не давали, будто дыру жгли в новом кошельке. Ну, ты же понимаешь, мне позарез понадобилось потратить эти деньги – да еще в таком шикарном наряде! Я и направился в аптекарский магазин «Даут» и сказал мистеру Доминику, хозяину, дать мне на двадцать пять центов шоколадных солдатиков – самых моих любимых на тот момент. На цент полагалось три шоколадных солдатика, так что он продал мне целых семьдесят пять. Ну и вот, стою я перед офисом отца, одетый с иголочки, держу свой огромный пакет с конфетами и заглатываю их с неимоверной скоростью. Я сожрал их столько, что мне сделалось плохо, и меня начало наизнанку выворачивать. Сестра увидела, подумала, что я истекаю кровью, и побежала докладывать отцу. Тогда он спустился вниз и сказал: «Дьюи, ну что ты вытворяешь. Здесь ведь моя работа. Люди подумают, что я кого-то убил, этот твой шоколад – как высохшая кровь. Давай наверх сейчас же поднимайся».

В другой раз, тоже, по-моему, на Пасху, только на следующий год, отец купил мне костюм для церкви – синий, с короткими брюками – и носки. Мы пошли в церковь с сестрой, но по дороге я увидел приятелей, которые играли на дворе заброшенной фабрики. Они позвали меня, и я сказал сестре, что догоню ее. Я вошел в здание фабрики, а там было так темно, что от неожиданности мои глаза перестали вообще что-либо различать. Я спотыкаюсь, падаю и начинаю барахтаться – в гребаной грязной луже – в новом костюме! На Пасху! Представляешь, как хреново мне стало. В общем, в церковь я не попал. Вернулся домой, и отец даже не наказал меня. Он сказал только:

«Если ты еще хоть раз в жизни так споткнешься – почему ты не можешь ходить как все люди! – я сделаю так, что ты вообще на своей проклятой заднице сидеть не сможешь». И я прекратил свои глупые выходки. Отец сказал: «Ты мог свалиться в яму с кислотой или еще куда-нибудь. Так и погибнуть недолго, как можно шляться в таких странных темных местах. Никогда больше не делай этого». И я перестал.

Он ведь не из-за испорченных тряпок переживал. Ему не было жаль загубленного костюма. Он из-за меня переживал. Я никогда этого не забуду – что он беспокоился только обо мне. Мы всегда с ним ладили. Он всегда на все сто процентов поддерживал меня, за что бы я ни брался, и, думаю, его вера в меня укрепила мою уверенность в себе.

А вот мать порола меня по любому поводу. Она так много меня била, что однажды, когда была то ли больна, то ли по какой другой причине, попросила отца наказать меня. Он привел меня в другую комнату, закрыл дверь и приказал мне кричать, будто он меня бьет. Помню, он сказал: «Ты ори, как будто я тебя бью». Ну, я стал вопить изо всех сил, а он сидел и смотрел на меня с самым серьезным и неприступным видом. Это было ужасно смешно, ей-богу. Но сейчас, когда я вспоминаю об этом, мне кажется, уж лучше бы он меня побил, чем сидел и смотрел мимо меня, будто я пустое место.

Когда он так делал, я ощущал себя ничтожеством. А это похуже любого битья.

Мать с отцом постоянно ругались. У них на все были абсолютно разные мнения. Когда я был совсем маленьким, они готовы были растерзать друг друга. Единственное, что их как-то объединило, – это мое пристрастие к героину, но это случилось гораздо позже. Они будто позабыли о своих скандалах и сплотились, пытаясь помочь мне. Но это было один раз, все остальное время они жили как кошка с собакой.

Помню, мать хватала что ни попадя и кидала в отца, выкрикивая при этом бессмысленные, гнусные оскорбления. Иногда он тоже свирепел и запускал в нее каким-нибудь предметом, что первым под руку попадется, – приемником, обеденным колокольчиком, чем угодно. А она кричала: «Ты хочешь убить меня, Дыои!» Помню, однажды после такой ссоры отец вышел на улицу, чтобы немного остыть. Когда он вернулся, мать не открывала дверь и не пускала его – а он забыл ключ. Он стоял на улице и кричал, чтобы она открыла ему, а она не открывала. Он так сильно разозлился, что ударил ее кулаком через окно прямо в лицо, выбив ей при этом несколько зубов. Было только к лучшему, когда они расстались, но они еще много друг другу досаждали, пока не разошлись официально.

Мне кажется, это происходило потому, что у них были разные темпераменты. Но не только поэтому. У них были типичные отношения «доктора и его жены», в том смысле, что его почти никогда не было дома. Нас, детей, это не особенно затрагивало, мы всегда были чем-то заняты. Но ее, я думаю, это очень огорчало. А когда он ушел в политику, его совсем дома не стало видно. К тому же они постоянно ссорились из-за денег, хотя отец считался богатым – во всяком случае, для чернокожего.

Однажды отец баллотировался в конгресс от штата Иллинойс. Он выставил свою кандидатуру, так как ему хотелось организовать пожарную управу в Милстеде, где у него была ферма. Какие-то белые хотели дать ему денег, чтобы он убрал свою кандидатуру, но он все равно пошел на выборы и проиграл. Мать накинулась на него за то, что он не взял денег. Она говорила, что они пригодились бы – съездить на курорт или еще для чего-нибудь. И еще она злилась на то, что он почти все свое состояние проиграл. Отец был азартным игроком и потерял около миллиона долларов. К тому же она никогда не верила в политику, которой он занимался. Но уже после развода она призналась мне, что если бы начала все сначала, то вела бы себя по-иному. Но к тому времени ее поезд уже ушел.

Проблемы родителей, казалось, совсем не мешали нам с братом и сестрой, мы росли детьми вполне благополучными. Хотя теперь, глядя назад, я думаю, что все же они нас как-то коснулись. Они должны были повлиять на нас каким-то образом, не знаю, правда, каким. Просто, наверное, тоскливо было слушать их ругань. Я уже говорил, что мы с матерью вообще не особо ладили, думаю, во всех этих дрязгах я обвинял ее. Я знаю, что Коррин, сестра отца, уж точно ее обвиняла. Она ее никогда не любила.

У моей тетки Коррин денег куры не клевали и было полно всякого барахла, но все считали, что у нее не все дома. Я тоже так считал. Но они были дружны – отец со своей сестрой. И хотя она была против женитьбы отца на моей матери, говорили, что, когда они все-таки поженились, тетка сказала: «Боже, помоги этой несчастной. Потому что не ведает она, сколько бед ее ждет».

Тетя Коррин была доктором метафизики или что-то в этом роде. Ее офис был рядом с офисом отца. На двери привинчена вывеска: «Доктор Коррин. Прорицательница. Целительница» – с нарисованной ладонью, раскрытой к посетителю. Она была гадалкой. Сидела в своем офисе с зажженными свечами, посреди странной рухляди, и непрерывно дымила сигаретами. И так все время – сидела в клубах дыма и несла чепуху. Люди ее боялись. Некоторые думали, что она ведьма или королева вуду. Меня она любила. Только, по-моему, она думала, что я тоже тронутый, потому что, как только я входил к ней, она тут же начинала зажигать свои дурацкие свечи и курить сигареты. Ну не сука ли: думала, что я тоже тронутый.

Когда мы были маленькими, нам, детям, нравилось все «артистическое», особенно Вернону и мне, но и Дороти тоже. До того как я серьезно занялся музыкой, мы с Дороти и Верноном устраивали «шоу талантов». Мы начали, еще когда жили на 15-й и Бродвее. Думаю, мне было около десяти.

Во всяком случае, я тогда только начинал играть на трубе, только-только входил в это дело. Как я уже говорил, трубу мне подарил дядя Джонни. Ну так вот, я играл на трубе – как мог в то время, а Дороти на пианино. Вернон танцевал. Было страшно весело. Дороти могла исполнять несколько церковных песен, правда, ничего, кроме этого. Чаще всего мы готовили что-то вроде конкурса талантов, судьей был я, причем жутко строгим. Вернон всегда мог петь, рисовать и танцевать. Ну вот, он, например, пел, а Дороти танцевала. К тому времени мать уже отправила ее в школу танцев. Вот такой чепухой мы любили заниматься. Но с возрастом я становился серьезнее, особенно в том, что касалось занятий музыкой.