Записки командира штрафбата. Воспоминания комбата 1941–1945

Командиром же нашей 225-й стрелковой дивизии был полковник Петр Иванович Ольховский — доброй души человек, но полководец липовый. В 3-й танковой дивизии он был начальником артиллерии, а приняв командование стрелковой дивизией, занялся не своим делом, стал именно «сапожником, который начал печь пироги»…

…В начале марта 1942-го мы буквально «поплыли» — траншеи заполнила снеговая вода после сильных оттепелей. По всей обороне, особенно к берегу Волхова, вытаивали сотни и сотни убитых немцев, испанцев из «Голубой дивизии», наших бойцов и командиров…

Мы очутились посередине необъятного кладбища. Ночами похоронные команды из дивизии или армии собирали наших, складывали их «копнами» по берегу, чтобы позднее относить берегом, отвозить в тыл. Там ныне стоит высокий бетонный памятник над тысячами наших погибших в боях героев.

Прихожу на свой КП роты в центре обороны, от моего блиндажика — спуск в лог, а за ним вид вдаль по берегу. И лежат «копнами» наши бойцы, многие разуты… Жуткое зрелище — десятки этих «курганов» из мёртвых тел, где каждую минуту может оказаться кто-то из нас! Немцы и испанцы лежали по одному и кое-где кучками, как их убили зимой наши бойцы. Ночами я обычно передвигался перебежками, поверху, рядом с траншеями и ходами сообщений, где сразу начерпаешь воды и грязи полные сапоги. Но свернуть в сторону нельзя: в темноте наткнешься на будто металлические руку или ногу не оттаявшего ещё трупа… Позднее мы будем зарывать трупы наших врагов там, где они лежали, в ямки метр глубиной. Они потом по ночам светились каким-то мерцающим огнем…

Здесь после боёв останется поле, избитое воронками глубиной до пяти-шести метров от тяжелых снарядов. Поле казалось будто лунным. Ни кустика, ни травинки — голая, изрытая глина, напичканная осколками, костями и отравленная толом.

Кого больше здесь погибло? Пожалуй, одинаково. На нейтралке я насчитал немецких трупов тысячи четыре-пять. Испанцев же половину мы переколотили, половина замерзла. Как-то зашли мы в их блиндаж, человек 10–12 лежат, все застыли. Документы собрали, вернулись. Наград не получили, «язык»-то живой нужен. Смотришь, бывало, в стереотрубу или бинокль, стоит противник, обмотался одеялами, которые набрал в соседнем селе, и прыгает. Мы смеёмся, мы-то были одеты тепло.

Противник интенсивно обстреливал церковь на юру перед устьем ручья Бобров. Всю снесли снарядами. «Верующие» католики расправлялись с православной церковкой, внутри которой вырыл себе блиндаж комроты 1-й. Я ему посоветовал сменить место КП: «Врежет «тяжёлый» — могила готовая!» Он не послушал и где-то спустя трое суток, в начале апреля, во время очередного обстрела нашей обороны тяжёлым снарядом обрушило накат блиндажа и похоронило командира роты, двоих связистов и девушку-санинструктора! Разрывать не стали. Так они и по сей день покоятся в этой безвестной могиле…

Однажды ночью я пробирался напрямую оттуда к себе на КП, и срикошетившей пулей мне сбило с головы каску, прогнув ее на затылке. Это была моя смерть, но она прошла вскользь, а сколько еще будет всего впереди… Я был уверен, что ни я, ни те, кто со мной, на нашем «пятаке» не выживут, ибо этот конвейер смерти проворачивался каждую ночь: к нам поступало пополнение, привозили боеприпасы и термосы с питанием, назад в тыл — убитых, раненых и больных, иногда «пачками»!..

Своим подчинённым я приказал: рыть ходы сообщений и траншею в мой рост и плюс четверть, то есть 188 сантиметров. И сам первый брался за кирку, лопату, пешню вместе с командирами взводов. Моему примеру последовали и стрелковые роты. По мере углубления ещё не отошедшей от льда земли резко уменьшились потери в батальоне.

…Каждую неделю хотя бы однажды я избегал верной гибели. Это четыре раза в месяц, а за год? Может быть, архангел Михаил был подле меня или дьявол готовил для себя… Чуть не погиб… Это слово «чуть» было на нашем языке нормой. Кто из защитников этой «цитадели» выживал дольше всех, тот черствел душой, становился «задубевшим» и равнодушным к смерти, подкарауливавшей на каждом шагу. Мысль сидела в голове одна: хоть бы пронесло мимо снаряд, пулемётную очередь и особенно коварные мины, которые были слышны уже над головой, когда поздно укрыться!

Как-то сидим ночью у командира 3-й роты Столярова, поистине добропорядочного, интеллигентного человека. Но военным он, конечно, не был. Не мог жестко требовать, был другом каждому. «Ты — умница-преподаватель, но зачем тебя сюда занесло? Учил бы ребятню, нашу смену», — говаривал я ему. Но он, настоящий патриот, хотел быть на линии фронта… В печурке гудит огонь, вместо щепы — тол. С нами — старшина роты Севастьян Костровский, он же и внештатный писарь, недавно из тыла и тоже сельский учитель-доброволец. Рассказывает нам, как с новым пополнением численностью до взвода они несколько дней назад двигались от Муравьев сюда через село Дубровино. От самых Муравьев на поле шириной в два километра и по селу, полусожжённому, где шли ожесточенные бои в декабре, по всему пространству лежали наши убитые воины. После смерти у них отросли большие ногти, волосы, бороды и усы…

Вдруг зашелестела плащ-палатка — полог на входной двери, раздался снаружи взрыв мины, и в наш блиндаж-землянку ввалился часовой. Падая, он успел произнести: «Гады, убили!» Не выпуская из рук винтовки, он упал нам под ноги с раскроенным пополам черепом — кровь разлилась по всему полу! Я со своим ручным «Дегтяревым» вышел и залёг между этим блиндажом и своим дзотом, застыв, вглядывался «в ту сторону». И только там вылетит строчка трассы, как я бью наверняка во вражескую амбразуру. И так почти до рассвета. Только с рассветом у меня отошло от сердца то, что случилось, в который уже раз, с ещё одним защитником плацдарма…

Бродя по первой линии, я нашел лог, в котором навалом были оставлены немцами ящики. Патронов — сотни тысяч! А у нас в обрез своих. «Вот бы пулемёты нам — тогда, фриц, держись!» — воскликнул я вслух. Набрал патронов из разных ящиков и все разные; бронебойные, бронебойно-зажигательные, обыкновенные, разрывные с красным капсюлем. Пуля калибра 7,9 мм против нашей — 7,62. Вот чем нас фриц «угощает»!

Если противник всю ночь палил по нас, высвечивая небо и все вокруг тысячами осветительных ракет, наша сторона молчала — ни звука. Это бесило фрица: а вдруг русские двинут в атаку? Или пустят разведку? Явно они «давали труса»! На батальон у нас, например, было тогда всего два противотанковых ружья (ПТР) с запасом патронов «на вес золота». Если выстрелил и промазал — пиши объяснение!

И будто меня услышал кто-то: начальник хозвзвода привёз прямо на КП пулемётчиков четырнадцать немецких пулеметов МГ-34! И один дюралевый станок весом не больше семи килограммов. Весь пулемет с сошкой — 12 килограммов. Это против нашего «Максима» в 70 килограммов. А бой — что-то новое, мощное.

Как известно, МГ-34 являлся основным пулемётом у немцев. Был принят на вооружение в 1934 году и использовался как «единый пулёмет» (ручной, лёгкий станковый, зенитный и танковый). Темп стрельбы — 700–800 выстрелов в минуту. Прицельная дальность — 2000 метров.

Тотчас пулемётчики приволокли ящики с патронами из того склада в логе. Прежде чем раздать МГ, и изучил их досконально. Совершенство, верх военно-технической мысли. Гениальная простота конструкции.

Стрельба: подача ленты справа и слева — как удобней. Охлаждение воздушное. Но когда раскаляется ствол, замена его занимает три секунды. Три щелчка — и новый ствол в ствольном кожухе, веди стрельбу! Лента металлическая гибкая, по пятьдесят патронов, соединяется патроном стыковкой «в гнездо», и она может быть бесконечной, только успевай наращивай. Ни сырость, ни сушь в жару — не помеха! Наш же — капризный. То перекос патрона, то отсырела хлопчатобумажная лента, то закипела вода в кожухе и т. д.

Сборку, разборку — все усвоил. И раздал по своим взводам. Задача — не давать фрицу покоя, ночами с ложных огневых точек из траншеи вести ответный огонь беспощадно! Так с середины апреля того года батальон усилился немецкими пулемётами. У меня станок, остальные пулемёты на сошках. Тотчас я пристрелял опушку леса за ручьем Бобров, самую опасную и вредную. Из ложного дзота правее нашего КП, в котором были и немцы в обороне, я несколько ночей «давал жизни» пулемётчикам противника. И выбивал настоящую чечётку! Особенность: у нашего РПД имелся общий спусковой крючок, ухитряйся, когда дать одиночный выстрел, тройной или пять! Это не каждому дано: обычно вылетает три-четыре пули. У немецкого «зверя» два спусковых язычка. Длинный — на длинную очередь, на нём короткий на одиночные. Вот и «чечётка»!