Дневник гения

Однако это поразительное страдание не заставило меня остановить работу, ибо здесь возникла задача живописания, поглощенного мухами, пленившими меня и толкавшими к чудесам изворотливости. Я уже не мог бы работать без них. Нет Что действительно заставило меня остановиться, так это зловонный запах рыбы. Я должен был убрать свою модель и начать писать Христа, но тотчас же мухи, которые до тех пор как-то разделяли меня и рыбу, скопились исключительно на моей коже. Я был совершенно голым, и тело мое было обрызгано опрокинутой бутылкой фиксатива. Думаю, что их привлекла эта жидкость, ибо я был абсолютно чистым. Усеянный мухами, я продолжал писать лучше, чем раньше, защищая свой струп языком и дыханием. Языком я облизывал и смягчал его, гармонизуя мои вздохи и ритм ударов кисти. Царапина совершенно зарубцевалась, и вмешательства моего языка было недостаточно, чтобы отделить тонкую чешуйку, если бы я при этом не помогал конвульсивной гримасой, появлявшейся всякий раз, когда я брал краску с палитры. Эта тонкая чешуйка была точно такой же, как чешуйка рыбы. При повторе операции бесчисленное множество раз я мог снять какое-то количество рыбных чешуек. Мой рубец был подобен фабрике, производящей рыбную чешую, похожую на слюду. Как только я снимал одну чешуйку, в углу рта моментально возникала новая.

Я сплюнул одну чешуйку себе на колено. Мне показалось, что она, словно жало, ужалила меня. Я тут же прекратил писать и закрыл глаза. Мне нужно было собрать всю волю, чтобы остаться неподвижным — так много сверхактивных мух было на моем лице. Терзаясь, мое сердце начало биться как сумасшедшее, и вдруг я понял, что отождествляюсь со своей гниющей рыбой, ибо чувствовал, что становлюсь таким же неподвижным, как она. "Боже мой Я превращаюсь в рыбу" — воскликнул я.

Доказательства реальности этой мысли не замедлили появиться. Чешуя с моего рубца жгла колено и стала размножаться. Я ощутил, как мои бедра, сначала одно, затем другое, потом живот стали покрываться чешуей. Я хотел насладиться этим чудом и продолжал держать глаза закрытыми почти четверть часа.

"Ну, — сказал я себе, все еще не веря, — сейчас я открою глаза и увижу, что превратился в рыбу".

Сладко несло по течению мое тело, и я купался в лучах заходящего солнца. Наконец я открыл глаза. О Я был покрыт сверкающими чешуйками. Но в ту же минуту я понял, откуда они взялись: это были всего-навсего брызги моего застывшего фиксатива.

В этот момент горничная должна была принести мне съестное: тосты, сдобренные оливковым маслом. Увидев меня, она поняла ситуацию: "Вы вымокли, как рыба Не понимаю, как вы можете работать со всеми этими ужасными вас мухами" Я углубился в свои видения до самых сумерек.

О, Сальвадор Твое превращение в рыбу — символ христианства — произошло благодаря мучениям с мухами. Какой типично далиниевский безумный способ идентифицироваться с Христом, когда ты пишешь Его

Кончиком языка, которому было больно от дневной работы, мне удалось, наконец, отделить весь струп, а не только одну из его хрупких чешуек. В то время, как я писал одной рукой, большим и указательным пальцами другой бесконечно осторожно я держал струп. Он был тонкий, я сжал его, он сломался. Я прислушался к его запаху. Запаха не было. С отсутствующим настроением я на мгновение уместил его между носом и верхней губой, которая приоткрылась в гримасе, точно передавшей мое чувство изнеможенного головокружения. Блаженная усталость незаметно овладела мной.

Я отодвинулся от стола. Струп едва не упал на пол. Я поймал его уже на тарелке, стоявшей у меня на коленях. Но это не вывело меня из состояния прострации, и мой рот застыл в гримасе как бы навечно. Но, к счастью, из состояния неодолимой апатии меня вывела радость обнаружения моего струпа. В панике я начал искать его на тарелке, где среди бесчисленных крошек от съеденного хлеба темнело коричневое пятно. Я подумал, что струп вновь мой, сжал его двумя пальцами2, чтобы поиграть с ним еще немного. Но ужасная мысль пришла мне в голову: я уже не был уверен, что это был мой струп. Мне надо было поразмыслить. Это была загадка, ибо я вообразил, что произвел его сам, но поскольку размер, вид и отсутствие запаха были те же, какое это имеет значение, настоящий это струп или нет? Это сравнение взбесило меня, ибо я подумал, что божественный Христос, которого я писал во время своего истязания мухами, никогда не существовал.

Яростные гримасы вместе с моей волей к власти углубили кровоточащую трещину в углу рта. Алая овальная капля стекла на подбородок.

Да Совершенно в испанском духе то, что я всегда мечу свои безумные игры кровью — способом, столь милым сердцу Ницше

3 июля

Как обычно через четверть часа после завтрака, я заложил за ухо цветок жасмина и пошел в туалет. Едва я уселся, кишечник начал работать, что происходило почти без запаха. Настолько, что душистая туалетная бумага и аромат жасмина преобладали. Это событие могло быть предварено блаженными и чрезвычайно приятными снами минувшей ночи, предвещавшими мне однородный, лишенный запаха стул. Сегодняшний стул был совершенным, ибо все соответствовало необходимым условиям. Я отношу это полностью за счет моего почти абсолютного аскетизма и с отвращением и почти ужасом вспоминаю о моем стуле во времена мадридских дебошей с Лоркой и Бюнюэлем, когда мне был двадцать один год. Это было неописуемо, ядовитый позор, 8лихорадочный, спастический, брызжущий, конвульсивный, инфернальный, дифирамбический, экзистенциальный, мучительный и кровавый; в сравнении с ним сегодняшняя ровность и душистость весь день заставляли меня думать о меде заботливой, суетящейся пчелы.

У меня была тетушка, которая приходила в ужас от всего вульгарного. Сама мысль о том, что она может испортить воздух, наполняла ее глаза слезами. Она готова была поклясться, что никогда в жизни не имела стула. Сейчас мне ее подвиг кажется не таким впечатляющим. На самом деле в периоды аскетизма и интенсивной духовной жизни я замечал, что оправляюсь совсем немного. Утверждение, часто встречающееся в старых текстах, о том, что у святых отшельников вообще не было экскрементов, кажется мне близким к истине, особенно если вспомнить мысль Филиппа Аврелия Теофаста Бомбастуса фон Гугенхайма [1], который говорил, что рот — это не рот, но желудок, и он становится им после длительного разжевывания без последующего проглатывания пищи; если выплюнуть ее, она все еще остается питающая. Отшельники жевали и выплевывали насекомых. Наивный религиозный вымысел, что они жили на небесах, которые дарили им свою эйфорию.

Необходимость проглатывать — я писал об этом в своих исследованиях о каннибализме [2] — меньше соответствует диетическому питанию, чем потребности эмоционального и морального порядка. Мы проглатываем пищу, чтобы максимально идентифицироваться с любыми. Таким же образом мы проглатываем Божественный ломоть, не прожевывая. Это объясняет антагонизм между прожевыванием и проглатыванием. Святой отшельник заботился о разделении этих двух актов. Чтобы посвятить себя такой "жвачной роли" на Земле, он старается кормиться, используя только свои челюсти, акт проглатывания остается, таким образом, уделом Господа Бога.

4 июля

Моя жизнь устроена, как заведенный механизм: все в ней строго согласовано. Как только я окончил работу, к моему дому подошли два посетителя с сопровождающей их группой людей. Один из них — L., барселонский издатель Дали, заявил, что он специально приехал из Аргентины; второй — Pla. Сначала меня посвятил в свои планы L.: он намерен издать в Аргентине четыре книги:

1. Фундаментальное исследование Рамона Гомеза де ла Серна, которому я обещал предоставить весьма любопытные материалы.

2. Мою "Рассекреченную "жизнь" [3], которую я писал в это время.

3. "Скрытые лики" Серна, которую он уже приобрел в Барселоне.