Уильям Юарт Гладстон. Его жизнь и политическая деятельность

Гладстон, конечно, был кандидатом в Union с самого приезда в Оксфорд. Но вступление в члены Union было обставлено такими формальностями, что в первое полугодие ему только в виде особого исключения было позволено присутствовать на диспуте о сравнительных достоинствах Байрона и Шелли с депутацией от Кембриджа. При этом следует отметить, что в записках одного из членов этой депутации сделано такое замечание: “Из всех оксфордцев меня особенно поразил младший Гладстон как личность вообще выдающаяся...”

Во втором полугодии он произнес замечательную речь и был выбран секретарем Union, a в третьем уже занимал председательское кресло и руководил прениями с искусством опытного эксперта. Ему тогда было едва двадцать лет. В политическом отношении он сразу занял позицию консерватора, и его самая знаменитая речь, произнесенная в апреле 1831 года, то есть всего за год до его выбора в настоящий парламент, была направлена против вигского билля о реформе. Когда он окончил эту речь, в которой доказывал, что реформа поведет к изменению формы правления и поколеблет самое основание общественного порядка, – эффект был так силен, что одни тотчас же перешли с левой (вигской) стороны “палаты” на правую (торийскую), убежденные доводами оратора, другие же, по их собственным словам, почувствовали, что перед ними стоит будущий первый министр Англии. Сын герцога Ньюкастльского писал своему отцу в восторге: “Человек народился в Израиле!” – и результатом этого невольного восклицания была постановка герцогом Ньюкастльским кандидатуры Гладстона в следующем же году в своем округе.

Товарищи Гладстона по университету так описывают его тогдашние победы на трибуне: “Обыкновенно он начинал свою речь очень быстро и энергично и выдерживал этот тон атакующего бойца до конца. Если кто-нибудь вставлял в его речь свое замечание, он или тотчас же отвечал на него, не прерывая нити своей речи, или же круто оборачивался и обрушивался на противника со всею силою своей энергии и аргументов – и обыкновенно побеждал. Этому, правда, немало способствовали его музыкальный баритон с примесью шотландской гортанности и очень симпатичная наружность”.

Здесь будет кстати сказать, что этот оксфордский “парламент” был основан в 1823 году, и за все время его существования председателями его были люди, игравшие потом выдающуюся роль в той или другой отрасли общественной жизни. В одном из кабинетов Гладстона впоследствии было целых семь бывших председателей Union. Один известный писатель отзывался в 1834 году об этом учреждении таким образом:

“Трудно назвать какое-нибудь другое учреждение в Оксфорде, которое приносило бы студентам так много пользы, как это общество, возбуждая вкус к изучению и к чтению вообще. Оно не только давало возможность получить школу красноречия перед публикой для тех, кто готовился быть юристом, проповедником или политическим деятелем, но и служило своего рода ареной, на которой можно было применять свои разнообразные знания; оно собирало вместе всех выдающихся молодых людей всего университета и, наконец, имело большое влияние на общий тон всего университета. При обществе существовала довольно хорошая библиотека, пополнявшаяся исключительно по усмотрению и выбору его членов...”

На своих товарищей Гладстон имел большое влияние и вообще пользовался их уважением. Даже буйная банда, которую он открыто порицал и которой никто не смел безнаказанно сопротивляться, его не трогала. В среде же товарищей о нем можно было услышать: “Право, можно подумать, что Гладстон взялся делать за нас все “думанье”; беда только в том, что когда ему приходит в голову какая-нибудь новая мысль, он требует от нас, чтобы мы так же восхищались ею, как он сам”. Это замечание ясно показывает, в чем заключалась главная причина его влияния на товарищей, его обаяния – в необыкновенной энергии его мысли, которою он всегда отличался и впоследствии. В то время как другие готовы были в свободное от занятий время искать отдыха в развлечениях, не требующих умственной работы, или, наконец, просто в ничегонеделании, голова Гладстона всегда работала и, вступая в спор, он не давал своему противнику ни минуты отдыха до тех пор, пока он не признавал себя побежденным или просто не замолкал. А кому неизвестно, что энергия, как и смелость, города берет. Но, конечно, одной энергии для вождя мало, – необходимо, чтобы его мнения были зрелы, стойки и убедительны. Но и в этом не было недостатка у молодого Гладстона. Другой его товарищ писал о нем:

“Гладстон ненавидит компромиссы как уступки злу в ущерб добру. Как только он сделает уступку, внутри него начинается борьба со своей беспокойной совестью, допрашивающею его, прав ли он был нравственно, поступая таким образом. Его огорчает не то, что он побит, а то, что он не сумел убедить тех, которые считают его своим другом и предоставляют ему руководить собою”.

Очевидно, склонности и привычки политического вождя, но не демагога, как многие неправильно понимают это слово, – ответственного предводителя многих, поручивших ему решать за себя насущные политические вопросы, нравственно ответственного за исход избранного им пути и болеющего за всякую общую ошибку больше, чем кто-нибудь из его последователей, – обнаружились в нем очень рано и окончательно окрепли уже во время его длинной и для поверхностного взгляда переменчивой парламентской карьеры.

Не следует, однако, забывать еще одной черты тогдашнего, а отчасти и теперешнего Оксфордского университета: он был в то же время и духовной академией, в которой молодые люди приготовлялись как для управления государством, так и для занятия высших духовных должностей в церкви. Поэтому понятно, что церковный дух в университете был очень силен. Хотя известное религиозное движение, поднятое в 1833 году в Англии Ньюманом, тогда еще и не началось, но тем не менее церковная партия со своим сухим духом высокой безусловной нравственности господствовала над Оксфордом. На церковь там смотрели как на божественное общество и главнейшее учреждение в стране, преклонялись перед писаниями авторитетов церкви и с ужасом произносили само слово “папизм”. Увлекательного в теологической метафизике было мало, однако, по словам наставников Гладстона, в университете в то время не находилось человека, который знал бы так хорошо Библию, как он. Он был одним из немногих, кто позволял себе ходить и слушать теологические лекции всех профессоров, без различия толков, хотя и возмущался многими теориями других исповеданий. Верно также то, что при выходе из университета он просил у отца позволения идти в духовное звание, на что тот ответил решительным отказом, и далее – что во всю долгую жизнь Гладстона до самого последнего времени теологические и церковные вопросы обладали для него какой-то особенной привлекательностью, вызывали в нем всего больше энергии и инициативы, при каких бы обстоятельствах они ни возникали, как бы он ни был занят гораздо более важными практическими и государственными делами. Все откладывалось в сторону, и государственный человек, вождь прогрессивной партии, первый министр в государстве превращался в ученого-теолога, церковного человека, который ставит разрешение какого-нибудь вопроса, например о разводе или пособии католической семинарии в Ирландии, выше всего остального и останавливает из-за этого всю государственную машину.

Что касается влияния Оксфорда на умственный склад Гладстона, то ему нужно приписать его всегдашнюю слабость к диалектическим разграничениям близких понятий и стремление выражаться как можно точнее, доходящее до педантизма: “В наш век распространившейся и распространяющейся цивилизации...” – что делало его риторику подчас очень сложной. А вот как сам Гладстон впоследствии отзывался об умственной атмосфере, окружавшей его в Оксфорде:

“Оглядываясь назад, я нахожу, что оксфордское образование моего времени страдало одним крупным недостатком. Быть может, в этом моя собственная вина, но необходимо сказать, что будучи в Оксфорде, я не научился тому, чему выучила меня последующая жизнь, а именно – придавать должную цену неразрушимым и неоцененным принципам человеческой свободы. Мне кажется, в академических кружках того времени господствовало по отношению к народу и свободе чувство ревности и даже некоторого страха... Жизнь же выучила меня питать к народу доверие, ограничиваемое лишь благоразумием”.