Дневники 1928-1929

После того мне открылся путь культивирования моей страсти. Теперь уже не она мною владеет, а я сам в седле и направляю ее к делу охраны природы и верю, что только понимающий и любящий природу охотник является верховным ее охранителем. Но нет, нет… я чувствую, что взял прицел несколько выше сознания «рублевика». Да притом их так много, нас так мало. Необходима система. Прежде всего, при получении права охотиться необходимо <1 нрзб.> знание законов, охраняющих дичь. Это сделать очень легко. Второе — необходимы егерские школы, третье… Впрочем, ни второго, ни третьего, я буду стоять на одном: при получении права охоты рублевик должен понимать обращение с огнестрельным оружием. Мы должны это сделать, мы высчитываем, сколько истребляют волки животных, мы кричим о борьбе с серым помещиком. Посчитайте, сколько жизней человеческих уносит ежегодное разрешение охотиться всем за один рубль. Мы должны требовать от желающих охотиться точных знаний сроков охоты и внутренних сроков, когда дичь можно стрелять и когда нельзя.

25 Августа. Туман. Потом серое небо. И солнце. Жарко. После обеда принялся брызгать дождик.

Нет желтых берез и красных осин, но по дороге по грязи постоянно попадаются и золотые монеты березок и кровавая печать иудина дерева. По утрам бормочут тетерева, потом стучат цепы: прилетели гуськи — дубовые носки.

На Селковской низине мы не нашли дупелей, но от Чумакова получено известие, что у них на Мергусовой бели высыпали. Мы взяли четырех тетеревей, двух вальдшнепов и бекаса.

Читаю Воронского «За живой и мертвой водой». Неожиданно нашел себе очень ценную книгу. Она, как и моя «Кащеева цепь», является редкой (не считая Цепь, единственной) попыткой освещения истоков русской революции путем «интроспективным», притом без — pro и contra [4], а как фактора русской культуры. Лучшая глава «Две жизни», где автор sub specie acternitatis [5] смотрит на свой отчий дом. После возвращения его из отчего дома к образу жизни сынов-революционеров поражает нищета сынов, полное отсутствие у них духовных и материальных средств для постройки жизни иной. (Как известно, вслед за крушением революции <19>05 года следует взрыв личного в литературе и потом попытка не материальным, а духовным путем построить новую общественность. Эта попытка дает самый блестящий период русского искусства, если и не достигающей, может быть, вершин периода литературы Белинского, зато неизмеримо превосходящей его числом средних дарований и распространением литературной грамотности.)

Так представляю себе: на одной стороне самоуничтожение во имя коллектива («Наши собрания, — ответил В., — оформляют жизнь коллектива и отбрасывают все узко личное. Коллектив должен подчинить себе личность, иначе не побеждают» Вор. стр. 199).

В ответ на эту диктатуру гражданственности в литературе и произошла революция личности вплоть до утверждения: «Я — бог», и последующее движение вспять Мережковского к общественности, к революции (вспоминаю слова Тернавцева: «Они неизбежно вернутся к нам (правосл. церкви)». Так не удалась на одной стороне революция, на другой реформация.

В последующую катастрофическую гибель царства погибла и сопровождавшая его интеллигенция. В хаосе революции процесс творчества определился как борьба личности с диктатурой коллектива, т. е. те же самые бывшие раньше творческие силы обнаружились в области государственного строительства, стали на место царя. По-иному это: из области кружковой мечты перешло в жизнь.

Наше время характерно исканием ворот, в которые бы могла выйти творческая личность из государственно-коллективистической петли для универсального творчества.

Творчество, это, во-первых, личный процесс, чисто «духовный», это процесс материализации духа — личность. По пути материализации личности, во-первых, встречается другая личность, во-первых, жена: процесс единения эротический: семья. Уже здесь ставится вопрос о роли разума, т. к. есть уродливые браки «логические», есть «по расчету» и т. д. Религиозная общественность соответствует браку по любви. Разумная — по расчету…

<На полях> Из книги Воронского можно еще видеть, что такое напряжение людей в истории народа бывает один раз.

Смерть идеала. Цаппи, как описывают, был в трех теплых брюках ^{37}, а у Мариано одни разорванные, потому нога у него отмерзла, и ее пришлось ампутировать.

Вообще, экспедиция Нобиле — это гибель Северного полюса, я думаю о том Северном полюсе, который своей недостижимостью и тайной манил к себе избранных людей, по великой цели отбирались и великие характеры. С изобретением аэроплана достижение полюса стало делом спорта. Следующий этап, экспедиция Нобиле сбросила с полюса последние покровы романтики, и мы увидели там ничтожных повседневных людей, хуже всяких животных.

То же самое было на глазах у нас при падении самодержавия. Сколько удивительных людей прошло у нас в могилу по пути к счастью народа и человека, зажатому стеной самодержавия! Рушилась стена, и там оказалось, нет ничего, как на Северном полюсе. Герои-мученики, наши Бранды, мечтавшие дать людям третье царство милосердия, воплощения в людях Deus caritatis [6], на самом деле были отцами легиона чиновников. Наиболее удивительно было видеть, как последние из героев, став победителями, достигнув, казалось бы, осуществления этого царства caritatis, захотели «жить»: побросали старых жен, взяли молодых, увлеклись хорошими винами, отрастили животики, утешались устройством себе самим юбилеев.

Искусство падает у всех на глазах, цель искусства в сознании масс до того совпадает с «отдыхом», что для иного какого-нибудь толкования его нужно много слов. Одно искусство больше не в силах теперь служить идеалам, воспитывать характеры.

Остается некоторый налет возвышенных достижений в области науки, но с каждым днем видим мы распространение взгляда на науку, подобно как на искусство: искусство для отдыха, наука для техники.

Я увлекаюсь теперь синтезом искусства и науки в деле познания жизни: наука строит берега для искусства… но… я иногда думаю, что это является во мне за счет наивных остатков религии (детства), которые охраняю я с необычайной последовательностью и жестокостью к другим сторонам жизни (да есть ли они?). Правда, все говорят и вздыхают о своем детстве, и никто не хочет истратить силы своего характера на достижение этого лучшего. Сильные люди, вздохнув, отбрасывают свое детство и со злобой обращаются к «делу», исполнив которое, истратив себя на него, они думают в будущем открыть другим людям ворота к счастью. Люди слабые, хорошие сами «впадают в детство».

Нам нужно овладеть творчеством науки и искусства для творчества жизни.

У Мережковского была речь о творчестве Бога (теургия), но я не слыхал там о творчестве жизни (Алпатов: — Друг мой, я хочу вам сказать в этот раз свою заветную мысль о творчестве жизни: что идеалы наши рождаются по тем же самым законам, как рождаются шипящие, прыгающие шарики, когда брызнешь водой на раскаленное докрасна железо, как эти прыгающие шарики, рождаются из крови живые мальчики и девочки и так же рождаются из нашей собственной крови, нашего огня, нашей воды и железа и наши идеалы. В час раздумья вскройте, чего вы хотели вчера, намереваетесь делать это завтра, вы увидите непременно в тайнике ваших дел смешной идеал, верьте мне: все идеалы наши, в которых все наше лучшее, наивны, как дети, всмотритесь в них: это дети любви такой же, как физическая, но только бесконечно более сложная… Среди этих детей царит такая же смертность, но некоторые, в сравнении с физическими детьми, имеют такую продолжительную жизнь, что кажутся нам даже бессмертными, вечными. Всякий идеал, с другой стороны, есть наше же на долгие сроки закрепленное детство. Ребенком входишь в атмосферу этого идеала и отдаешь ему на охрану свое детство и так живешь до старости, возвращаясь в идеале к своему детству. Но я уже говорил вам, что идеалы смертны, случается в короткий срок нашей жизни быть свидетелем смерти идеала, вскормившего в течение нескольких сот лет тысячи тысяч детей. Так во время моей жизни умер идеал Северного полюса: он был открыт. Сколько великих характеров сложилось по этому идеалу! И какими ничтожными существами оказались люди, поехавшие туда на дирижабле без идеала, когда полюс уже был открыт. Смертью идеала на Севере было его достижение… Я не могу больше ничего читать о Северном полюсе после того, как двое товарищей оставили умирать во льдах третьего, а из этих двух один, присоединив к своим двум третьи брюки оставленного, допустил рядом с собой замерзнуть товарищу в его единственных рваных штанах).