Николай I

— Быть посему, но вначале дай мне яд» [495]. Рассказу доктора Мандта противостоит… рассказ

доктора Мандта, однако на этот раз не переданный через «посредников», а опубликованный вначале за границей, в 1883 году извлечённый из личных бумаг Александра II и почти сразу попавший на страницы журнала «Русский архив». По этому рассказу кризис наступил на пять дней позже известия о поражении в Евпатории, 17 февраля.

«Было около 10 минут четвертого, когда я остался наедине с больным Государем, в его маленькой неуютной спальне, дурно освещенной и прохладной. Со всех сторон слышалось завывание холодного северного ветра. Я недоумевал и затруднялся, как объяснить самым мягким и пощадным образом мою цель больному… В первую минуту я почувствовал что-то похожее на головокружение; мне показалось, что все предметы стали вертеться перед моими глазами.

…Он устремил на меня свои большие, блестящие и неподвижные глаза и произнёс:

— Скажите же мне, разве я должен умереть? Три раза готов был вырваться из моих уст самый

простой ответ… и три раза моё горло как будто было сдавлено какой-то перевязкой: слова замирали, не издавая никакого понятного звука. Глаза больного императора были упорно устремлены на меня. Наконец, я сделал последнее усилие и отвечал:

— Да, Ваше Величество!

— Что же вы нашли вашим инструментом?

— Начало паралича <в лёгких>…

— Как достало у вас духу высказать мне это так решительно?

— Я исполняю данное мной обещание. Года полтора тому назад Вы мне однажды сказали: "Я требую, чтобы Вы сказали мне правду, если б настала та минута!" К сожалению, Ваше Величество, такая минута настала. Во-вторых, я исполняю горестный долг по отношению к Монарху. Вы ещё можете располагать несколькими часами жизни, Вы находитесь в полном сознании и знаете, что нет никакой надежды. Эти часы Ваше Величество, конечно, употребите иначе, чем употребили бы их не зная, что Вас ожидает…»

Доктор залился слезами; император протянул ему руку в знак благодарности и промолвил: «Благодарю вас».

Через некоторое время Николай велел позвать членов императорской семьи и вообще взял руководство печальным обрядом прощания в собственные руки. Он подробным образом расписал, какую икону положить возле гроба и в какой зале Зимнего дворца устроить прощание, где поставить усыпальницу в Петропавловском соборе и на чём сэкономить ввиду войны (на пышном катафалке, на излишествах церемоний и т. д.). Николай сам определил, каким способом бальзамировать его останки, — при помощи электрического тока. К сожалению, именно выбранный им новый и малопроверенный способ бальзамирования внёс свою долю в распространение слухов об отравлении императора. Неудачно забальзамированное тело покойного стало быстро разлагаться — что можно было принять за признак отравления. Народ пускали прощаться к закрытому гробу — и это способствовало распространению слухов, позже выросших в легенду.

Последние часы жизни императора не были такими спокойными и безболезненными, как сообщали народу официальные источники. «Это очень тяжело. Я не думал, что так трудно умирать», — признавался Николай окружившим его близким. «Удушье. Сильные мучения…» — только и нашёл сил записать в дневнике в те часы ещё наследник Александр Николаевич [496].

И тем не менее судьба дала императору возможность, редкую для русского монарха: умереть дома, в своей постели, проститься перед смертью с самыми близкими людьми: от детей и супруги до личных слуг и гренадёров дворцовой охраны. Каждого слабеющая рука государя осеняла крестным знамением.

В вестибюле бродила бледная, как мрамор, Нелидова. В глазах — растерянность и отчаяние. Чуткая императрица сказала Николаю со всем тактом: «Некоторые из наших старых друзей хотели бы проститься с тобой: Юлия Баранова, Екатерина Тизенгаузен и Варенька Нелидова». Император всё понял и ответил: «Нет, дорогая, я больше не должен её видеть, ты ей скажи, что я прошу её меня простить, что я за неё молился и прошу её молиться за меня» [497].

— Могу ли не любить тебя? — говорил Николай императрице. — Когда мы впервые увиделись, сердце моё сказало мне: вот твой ангел-хранитель на всю жизнь. И пророчество сердца сбылось.

У Александры Фёдоровны вырвалось:

— Оставь меня подле себя; я хотела бы уйти с то бою вместе. Как радостно было бы вместе умереть!

Николай указал на детей:

— Не греши, ты должна сохранить себя для детей, отныне ты будешь для них центром…

В разговоре с наследником прозвучали горестные ноты:

— Мне хотелось, приняв на себя всё трудное, всё тяжёлое, оставить тебе Царство мирное, устроенное и счастливое. Провидение сулило иначе. Теперь иду молиться за Россию и за вас. После России я вас любил более всего на свете.

Известный эмигрант Пётр Владимирович Долгоруков, знаток российских великосветских тайн, утверждал, будто на смертном одре император взял с наследника слово, что тот исполнит два незаконченных дела: освободит восточных христиан от турецкого ига и освободит крестьян от ига помещиков [498]. Однако более осведомлённая дочь Николая, Ольга, вспоминала, что подобные слова были произнесены в начале Крымской войны («Я не доживу до осуществления своей мечты; твоим делом будет её закончить» [499]).

Внуку, Николаю Александровичу, император преподал свой последний урок: «Учись, как должно умирать!» [500]

Незадолго до смерти Николай прочёл свою любимую молитву — молитву праведного Симеона Богоприимца «Ныне отпущаеши» — словно сам себя отпустил с тридцатилетнего караульного поста:

Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром; яко видеста очи мои спасение Твое, еже ecu уготовал пред лицем всех людей.

В десять часов утра Николай Павлович потерял способность говорить, но императрица и наследник, жена и сын, стоявшие у одра на коленях и державшие императора за руки, ещё чувствовали силу его рукопожатия. На какое-то время к императору вернулась речь — и он обратился к наследнику: «Держи всё — держи всё» — сжимая руку, показывая, что держать нужно крепко… В полдень рукопожатие стало слабеть и слабеть…

Император Николай Павлович умер в 12 часов 20 минут 18 февраля 1855 года, в ясный день, когда сверкали под солнцем снег и иней на деревьях Адмиралтейского бульвара. Едва в дворцовой церкви закончилась молитва о здравии императора, из комнаты Николая в большой вестибюль со сводами — место ожидания, заполненное придворными, — вышел генерал-адъютант Огарёв и возвестил: «Всё кончено».

Повисла тишина, прерываемая глухими рыданиями — многозначительная пауза между двумя царствованиями. Затем двери императорских покоев распахнулись. Придворных пригласили проститься с государем.

Белое лицо на зелёной подушке показалось фрейлине Тютчевой высеченным из мрамора, «красоты сверхъестественной»: «…сохранился ещё остаток жизни в очертаниях рта, глаз и лба, в том неземном выражении покоя и завершённости, которое, казалось, говорило: "Я знаю, я вижу, я обладаю", в том выражении, которое бывает только у покойников и которое даёт нам понять, что они уже далеки от нас и что им открылась полнота истины» [502].

«Благодарю всех меня любивших, всех мне служивших. Прощаю всех, меня ненавидевших.

Прошу всех, кого мог неумышленно огорчить, меня простить. Я был человек со всеми слабостями, коим люди подвержены; старался исправиться в том, что за собой худого знал. В ином успевал, в другом нет; прошу искренне меня простить.