Аркадий и Борис Стругацкие: двойная звезда

– Я не заметил изменения тона передач НТВ. Может быть, потому что три недели был в отпуске, в Финляндии, а как только приехал, у нас в очередной раз украли домовую телеантенну, и НТВ мне пока недоступно. Возможно, вы правы. Но может быть, дело в том, что президента пока не за что ругать? Я не заметил никаких сколько-нибудь серьезных промахов в его работе за последние полгода. А что касается перспектив, о которых пишут в газетах, то они вообще вдохновляют: на носу вменяемый земельный кодекс, разумный бюджет, снижение инфляции и все такое прочее. Да и тот факт, что от Гусинского, кажется, отстали, выглядит обнадеживающе. Нет-нет, ухо, конечно, надо держать востро, но пока тревожных симптомов не наблюдается. Тьфу-тьфу-тьфу, чтобы не сглазить.

Примечание: эти ответы Бориса Натановича были записаны в начале августа – до катастрофы с «Курском». Готовя материал к публикации, нельзя было не задать еще один естественный вопрос:

– После гибели подводной лодки «Курск» Ваше мнение об «отсутствии серьезных промахов в работе Путина» и об «отсутствии тревожных симптомов» не изменилось? Я-то считаю реакцию президента на случившееся – начиная с отказа от немедленной западной помощи и заканчивая хладнокровным пребыванием в Сочи – и серьезным промахом, и тревожным симптомом одновременно…

– Здесь два принципиально разных вопроса. То, что президент не прервал немедленно отпуск и не отбыл в Москву, на свое рабочее место, как минимум, – это нарушение некоего неписаного (а может быть, и писаного, не знаю) протокола, ритуала, если угодно. Может быть, он был неправильно информирован (насколько серьезно происходящее), может быть, по неопытности своей пренебрег протоколом, – не знаю. Я сам великий нелюбитель всевозможных формальностей, протоколов и ритуалов, а потому мне трудно в этом случае кого-либо судить и осуждать. Да и большинство наших сограждан, видимо, отнеслись к этому проколу вполне снисходительно: рейтинг президента, как известно, сколько-нибудь серьезно не изменился. И совсем другое дело: срочное обращение за помощью – к Западу, к Востоку, к черту, к дьяволу, к кому угодно. Если сохранялся хотя бы малейший шанс спасти хоть одного подводника, надо было для этого сделать ВСЕ – в том числе и пренебречь соображениями престижа, секретности, чести мундира и прочими громкими бессмысленностями. Немедленного обращения не последовало, а значит, либо изначально ничего нельзя было сделать (есть и такая версия: экипаж погиб в первые же часы, если не минуты, после катастрофы), либо было совершено величайшее преступление против нравственности (в лучших советских традициях), и можно только гадать, кто виновник этого преступления – то ли военные консультанты, утаившие от президента истинное положение вещей, то ли сам президент, растерявшийся и не сумевший или не захотевший принять единственно верного и мгновенного решения. Мы вряд ли узнаем правду об этом – по крайней мере в ближайшее время. Но признаюсь, что беспокоит меня сейчас уже совсем другое: какие выводы будут сделаны из происшедшего? С ужасом и отвращением слушаю я сейчас записных наших горлопанов и хрипунов, с радостью ухватившихся за случай снова и снова лоббировать милитаризацию экономики и обострить отношения с Западом. Вот это уже не только аморально – это по-настоящему опасно. И если президент пойдет на поводу у наших «ястребов» – вот тогда это уже будет Ошибка с большой буквы, ошибка стратегическая. Потому что даже мне, глубоко штатскому белобилетнику, ясно, что беда наша не в том вовсе, что денег на оборону выделяется мало, а в том, что тратятся эти деньги нерационально, бездарно, а зачастую и просто преступно.

– Обратимся от времен нынешних – к прошлым. Через два года после того, как Вы закончили Университет, был Двадцатый съезд КПСС. Речь Хрущева, первые разоблачения культа Сталина, первые официальные упоминания о массовых репрессиях… Были ли у Вас до того, как все это сказал Хрущев, какие-то сомнения в правильности «сталинского пути»?

– Нет, Боря, никогда никаких сомнений у меня не было. И не только у меня: и я, и Аркадий Натанович были настоящими сталинцами. Не ленинцами, заметьте, а именно сталинцами! Мы считали, что все происходящее – правильно, если и встречаются какие-то недостатки и неприятности – это неизбежно, не ошибается только тот, кто ничего не делает. Лес рубят – щепки летят, а в остальном все совершенно правильно, коммунисты – настоящие люди, большевики – замечательные, дело наше правое, мы обязательно победим… Случаются, конечно, отдельные негодяи, которые мешают нам трудиться и побеждать: вот, вчера Берия был великий человек, а сегодня Берия – английский шпион, резидент пяти разведок и агент семи держав. Я прекрасно помню, как мы с ребятами по этому поводу хихикали, но относились к этому прискорбному происшествию скорее юмористически. Отнюдь не как к какой-то трагедии и вовсе не делая из этого никаких далеко идущих выводов. У нас была компания школьных друзей, сохранившихся и в Университете, теперь я понимаю, что кое-кто из них был гораздо более умен, чем я, и куда лучше меня разбирался в ситуации, понимая, где правда, а где пропаганда, что можно, а чего нельзя. Но я-то был полный идиот!

– Вы не слишком резко себя оцениваете?

– Нет, не слишком. Мой полный идиотизм длился до самого Двадцатого съезда партии. Впрочем, кажется, нет – избавление от идиотизма началось несколько раньше, когда Аркадий Натанович женился на своей второй жене. Она была из семьи старинных русских интеллигентов, принявших русскую революцию от всего сердца, и по которым эта революция проехалась всеми колесами и гусеницами. Лена все знала, все понимала с самых ранних лет, во всем прекрасно разбиралась, всему знала цену. И она была первым человеком, который как-то поколебал мою идиотическую убежденность – еще до Двадцатого съезда. Я помню бешеные споры, которые у нас с ней происходили, с криками, с произнесением сильных слов и чуть ли не с дракой. Помню, как Аркадий стоял между нами белый как бумага и уговаривал: ребята, опомнитесь, бросьте, все это чепуха, ерунда, не обращайте внимания, давайте лучше выпьем… Но мы с Ленкой продолжали бешено орать друг на друга: Ленка кричала, что все они (большевики то есть, молотовы эти твои, кагановичи, ворошиловы) кровавые бандиты, а я кричал, что все они великие люди, народные герои… А потом наступил Двадцатый съезд, и мне было официально объявлено, что да, действительно, большая часть этих великих людей – все-таки именно кровавые бандиты. И это был, конечно, первый страшный удар по моему самосознанию. Да и венгерские события были в том же самом году и тоже оказали свое воздействие.

– Сейчас, через сорок с лишним лет, подавление советскими войсками венгерского мятежа – общеизвестный факт. Но тогда это, видимо, воспринималось совсем иначе – тем более что источников альтернативной информации практически не было. Как Вы это воспринимали?

– Эти события я еще отказывался анализировать, и мне казалось, что все там, в общем, правильно: контрреволюция, надо ее давить и отстаивать социализм. Дело в том, что веру в социализм и коммунизм мы сохраняли еще на протяжении многих лет! Мы довольно быстро – примерно к Двадцать второму съезду партии – поняли, что имеем дело с бандой жлобов и негодяев во главе страны. Но вера в правоту дела социализма и коммунизма сохранялась у нас очень долго. Она постепенно таяла, растрачивалась на протяжении многих лет. «Оттепель» способствовала сохранению этой веры – нам казалось, что наконец наступило такое время, когда можно говорить правду, и многие уже говорят правду, и ничего им за это не бывает, страна становится честной, чистой… Этот процесс «эрозии убеждений» длился, наверное, до самых чешских событий 1968-го. Вот тогда и наступил конец всех иллюзий.

– Интересно, какие иллюзии к моменту ввода войск Варшавского Договора в Чехословакию у Вас еще оставались?

– Какие-то оставались. В частности, я до самого последнего момента был убежден, что чехам удастся сохранить свободу. Я был в этом уверен на 99 процентов! Я считал, что какие у нас сидят ни идиоты, какие они ни кровавые дураки, но и они же должны понимать, что идея превыше всего, идею задавить танками нельзя…