Баланс столетия

Кажется, весна приходит раньше обычного. Но Валеру не проведешь — деревенский! «Это ты о том, что снег вроде посерел? Так это от машин. Гляди, сколько их туда-сюда носится. В сторонку свернем, как скатерка белая будет». «Студебеккер» на приспущенных шинах едет почти по целине. Тормозит у ворот части. «Гляди, как сегодня управились: восьми часов нет, а уж на месте». Значит, лишний концерт, лишняя программа и уставшие до полусмерти ребята. На обратном пути будут вповалку спать на мешках с реквизитом.

И неожиданная мысль: все стало привычным. Как работа. Просто работа. «Поговори с нами, сестренка», — просят солдаты, прибывшие на переформирование. Те, что остались от батальона или полка. Никто не скрывает: самое страшное возвращаться второй раз на передовую. «А куда денешься? Это уж как судьба».

У Петровского-Алабина один из самых больших лагерей переформирования. Солдаты задерживаются от силы на неделю. Новые машины. Новые командиры. Новое пополнение. И в путь. Едва ли не единственный постоянный знакомец — военврач Игнатий Иванович Жвирблис. «Я из Бреста». — «Из того самого?» — «Из того». — «Но как же вам удалось?..» — «Остаться в живых? Был в увольнении. Судьба. — Седые виски из-под белой шапочки. — Моя вторая война. Отступал из Австрии. Через Галицию. Победных фанфар слышать не довелось. Хотите на будущее остаться в театре?» — «Ни за что! Как и стать медиком». Игнатий Иванович смеется уголками глаз: «Что ж, пусть вам повезет. Пусть все сбудется, как задумаете…»

«Литература? И что же вас удивляет? Любое указание партии должно быть нами применено к любому явлению нашей культурной жизни. В этом и заключается смысл профессии — не ждать особых разъяснений, но действовать быстро и эффективно!» Глаза доцента Германа Недошивина горят за стеклами очков. Он ходит по узким коридорам старого университетского здания стремительно, словно рассекая воздух. И почтительно жмущихся к стенам студентов.

Парторганизация искусствоведческого отделения заседает чуть ли не каждый день. С громогласными, пламенными заявлениями. Или, наоборот, шепотом за шаткой стенкой из книжных шкафов, которые делят маленькую, отданную отделению (единственную!) комнату.

Узкая дверь. Два окна в университетский курдонёр… Вид на угловую — Арсенальную башню Кремля, Исторический музей, Красную площадь. За шкафами «профессорская», где правят две лаборантки: Наталья Николаевна Усольцева в качестве заведующей всем нехитрым хозяйством и Наталья Ивановна Соколова в качестве единственного «кадра».

Длинное, с крупным носом и словно присыпанное серой мукой лицо Усольцевой, родственницы психиатра, в клинике которого умирал Врубель, постоянно выражает озабоченность. Она переживает все партийные установки и болеет за «недошивинскую партию». Понимает, что на факультете «комиссаров от искусства» только терпят. По словам Усольцевой, это «классовое недоброжелательство» и скрытая оппозиция всей коммунистической партии, которую представляют вообще искусствоведы.

Пышная прическа льняных волос подчеркивает внешнюю независимость ее позиции: «Я всегда говорю только правду и не считаю нужным это скрывать!» Даже если в результате кому-то из студентов придется расстаться с университетом или быть вызванным в спецчасть.

Наталья Ивановна, хрупкая, миниатюрная, темноглазая, с множеством браслетов на жилистых руках, слишком дорожит работой в университете, чтобы высказывать собственное мнение. Но она всегда умеет случайным словом, взглядом, паузой в разговоре предупредить, предостеречь, заставить подумать. И никаких личных разговоров, никакого выражения симпатии. Как за стеклянной стеной. Таковы условия игры — искусствоведческое отделение кипит партийными страстями. Академик-филолог Виктор Владимирович Виноградов, ставший деканом факультета, с нескрываемой досадой заметил: «Десант Института красной профессуры. Не удивлюсь, если сюда переедет вся спецчасть. Хотя лучше бы наоборот».

Но это всего лишь мечты. Спецчасть занимает левое крыло старого здания, и места ей нужно куда больше, чем ректорату. Обитые металлическими листами, плотно закрывающиеся двери. Окошки в коридор с двойными стеклами. Повестки, которые рассылаются отсюда по всем одиннадцати факультетам. Говорят, досье хранятся в специальных несгораемых шкафах. И постоянная связь с объединенной, межфакультетской кафедрой марксизма-ленинизма, которой заведует Николай Сарабьянов, по прозвищу «Великий глухой».

Перетасовки в преподавательском составе происходят в головокружительном темпе. Профессора Михаила Владимировича Алпатова, автора фундаментального исследования «Италия времен Данте и Джотто», работ по древнерусской иконописи, об Андрее Рублеве, отстраняют первым. Впрочем, у него и нет никакого оружия для борьбы: не член партии (да кто бы его принял!), к тому же сын известного московского торговца москательными товарами. Алпатовскими обоями были оклеены многие московские квартиры — от самых богатых до самых бедных. Собственная фабрика работала за Серпуховской Заставой, магазины и склады размещались рядом с Красной площадью.

Куда лучшей кандидатурой представлялась профессор Наталья Николаевна Коваленская, успевшая еще до войны выпустить признанный учебным пособием для вузов курс русского искусства XVIII века. Предпочтение книге было оказано не случайно. Позиция автора говорила сама за себя: «Самостоятельность национального искусства состоит, конечно, не в неизменном соблюдении древних традиций. Общеизвестно утверждение товарища Сталина, что „национальный характер“ не есть нечто раз и навсегда данное, а изменяется вместе с условиями жизни. В другом месте товарищ Сталин прямо предостерегает против слишком прямолинейного понимания забот о „сохранении и развитии национальных особенностей народов“».

Все начиналось со сталинских слов и разъяснялось ими. Член партии, Коваленская не была фанатичной проповедницей идей вождя. Просто так легче жить и проще продвигаться по служебной лестнице. Особенно при отсутствии даже полного среднего образования. Наталья Николаевна не скрывала, что не сумела закончить гимназию. Все остальное ей дала «красная профессура». Но в условиях университета этого было недостаточно. Вместе с Недошивиным и при рьяной поддержке Лебедева она добилась появления на отделении еще одного профессора (в 1930-х это звание было одним из самых распространенных) — Алексея Александровича Федорова-Давыдова, преподававшего раньше краткую историю русского искусства на художественном факультете текстильного института. Студенты прозвали его просто «Федька».

Сравнительно молодой (ровесник века!). Невысокий плотный блондин с сильно поредевшими и поседевшими волосами. С усами и бородой, что не было тогда в моде. Говорун, любивший во время эффектных пауз рассматривать собеседника из-под очков с чуть приоткрытым ртом. Лектор, не знакомый с методом анализа художественных произведений, зато не скупившийся на иронические замечания по поводу каждой картины и каждого художника. О себе «Федька» рассказывал много. Якобы внук последнего генерал-губернатора Москвы. А вот об отце, скромном издателе популярного детского журнала «Светлячок», не упоминал никогда. «Федька» ушел в революцию до окончания гимназии то ли из-за увлечения модными идеями, то ли из-за ссоры с родителями. Отношений с семьей «Федька» действительно не поддерживал, и мать запретила ему приходить на ее похороны.

Перепоясанный патронташами (а может быть, и без них) юный комиссар оказался в Казани, откуда привез в Москву в качестве жены вдову известного адвоката с детьми, которые были его ровесниками. Новая семья поселилась в келье Новодевичьего монастыря. «Федька» стал работать помощником Луначарского. Его коньком была критика так называемого индустриального стиля в искусстве. К живописи в целом комиссар оставался глух. Не это ли помогло ему одному из первых среди искусствоведов получить звание профессора? Без опыта преподавательской работы. Без научных трудов, публикаций, книг.