По теченью и против теченья (Борис Слуцкий: жизнь и творчество)

Широк был круг тех, с кем складывались близкие дружеские отношения (в том числе и с писателями старшего поколения).

В этом смысле особенно характерны отношения и оценки, сложившиеся во время итальянской поездки 1957 года. Слуцкий выразил это в стихотворении «Рубикон» и в нескольких незавершенных прозаических зарисовках, найденных в его архиве:

Поездку в Италию Слуцкий вспоминал часто. Здесь он мог ближе узнать известных поэтов России. В состав большой и пестрой делегации кроме Бориса входили Твардовский, Исаковский, Прокофьев, Заболоцкий, Инбер, С. Смирнов, Мартынов. В обстановке обычного, почти бытового общения он несколько дней жил рядом с Твардовским — считавшимся первым поэтом России, редактором легендарного «Нового мира», с секретарем Союза писателей С. С. Смирновым и секретарем Ленинградской писательской организации А. Прокофьевым. Но — никакого чинопочитания, а в случае с Прокофьевым — и почтения.

Ближе других ему был не попавший в «Рубикон» Николай Заболоцкий. Интересен был Александр Твардовский. Об этих двух совершенно разных поэтах, относившихся один к другому с «исчерпывающей враждебностью» (во всяком случае, со стороны Заболоцкого), о впечатлении от общения с ними во время поездки Слуцкий оставил письменные свидетельства — два очерка. Об остальных попутчиках — заметки «на полях».

В Николае Александровиче Заболоцком много было такого, что Борис высоко ценил. Само собой — ценил как большого поэта, автора «Столбцов». Не могла оставить равнодушным судьба Заболоцкого, прошедшего через сталинский ГУЛАГ, на годы отстраненного от поэзии, заброшенного далеко от центра литературной жизни и все же сохранившего дарование, человечность, порядочность, интеллигентность, образованность; отдельно привлекала деловитость, которая и позволила выжить и остаться человеком и поэтом. В Италии Слуцкий подружился с Заболоцким. После Италии, вспоминая поездку, больше, чем о других, рассказывал о Заболоцком.

«В XX веке, — начинает свои воспоминания о Заболоцком Слуцкий, — разговоров не записывают, особенно доверительных — в благодарность за доверие. Запоминают разговоры плохо — вся память растаскана впечатлениями бытия. Так что я почти ничего не запомнил из разговоров с Заболоцким. Их было много. Не могло не быть… Одно могу сказать в утешение: больше говорил я. Н. А. больше слушал… Только когда сильно выпивали — так случалось несколько раз, — Н. А. говорил помногу: обдуманное, веское, почти докторальное» [193].

Заболоцкому-сердечнику врачи не разрешили лететь. Пришлось поехать поездом. Сопровождать Н. А. вызвался Слуцкий. Так они оказались наедине в купе международного вагона до Рима и обратно в Москву. Вместе жили в гостиничных номерах.

Впрочем, кое-что запомнилось.

«Запомнилось, как в поле под Равенной Н. А. сказал:

— Здесь мне легко дышится…

Мы никогда или почти никогда не говорили с Н. А. о его темницах… Однажды, к слову пришлось, рассказал, что в коридоре Большого дома по недосмотру надзирателей столкнулся с Диким. Тот успел сказать:

— Чтобы я на них когда-нибудь стал работать!

— А потом вышел, — добавил Н. А., — и сыграл Сталина в кино…

В другой раз, на общий чересчур вопрос о шести лагерных годах: “Ну, как там было?” — он ответил, не распространяясь:

— И плохо, и очень плохо, и очень даже хорошо.

Чтил Мандельштама и с доброй улыбкой рассказывал, как тот разделывал под орех его стихи.

Высоко чтил Хлебникова.

О Пастернаке говорил как-то сверху вниз, впрочем, оговаривался, что близок ему поздний Пастернак — с 1941 года.

Об уме Сельвинского говорил без уважительности.

Раза два с ухмылкой говаривал, что женщина стихи писать не может. Исключений из этого правила не делал ни для кого» [194].

Слуцкий вспоминает, как томились в Союзе писателей в ожидании машины на вокзал к поезду в Италию.

«Н. А. томился дополнительно. Он забыл папиросы.

В комнату… сунулся невысокий обезьянообразный человек — искал кого-то.

Н. А. так и кинулся к нему — попросил папиросу… Затянулся раз-другой, а потом, блаженствуя, спросил:

— Интересно, кто же это был — с папиросами?

Я ответил:

— Ермилов.

Н. А. бросил папиросу на пол, растоптал и нахмурился» [195].