Сопротивление большевизму 1917 — 1918 гг.

Сестер Мерсье я помню еще в день их производства в чин прапорщика. Но помню день, еще до Первого похода, когда отряд полковника Кутепова вел бой под станцией Матвеев Курган, что к северу от Таганрога. В то время, в декабре 1917 года, на юге России шли сильные дожди, земля размокла. Автор этих строк тогда был пулеметчиком на броневом автомобиле. Из‑за грязи и размокшей земли бронеавтомобиль не мог принять активное участие в бою. Он был поставлен на железнодорожную платформу и с нее вел огонь по наступавшим большевикам, кажется, латыша Сиверса. Командовал бронеавтомобилем поручик Филатов, сын начальника офицерской стрелковой школы, генерала Филатова. Чтобы ясней разглядеть наступавшие цепи большевиков и установить точный прицел, поручик Филатов вышел из бронеавтомобиля на платформу, на которой стоял броневик, и мгновенно упал, пораженный пулей. Из своей пулеметной башни броневика я видел, как упал поручик Филатов, чтобы оказать ему помощь, я также выскочил из броневика, но он уже умирал. Тут я заметил, что впереди железнодорожной насыпи на пригорке стоит женщина–прапорщик и внимательно наблюдает в бинокль за наступающими цепями большевиков. Мне показалось, что она стоит точно окаменев. Большевики ведут бешеный огонь, было ясно, что она каждое мгновение может быть убита, и чтобы спасти ее жизнь, я спрыгнул с железнодорожной площадки и под свист пуль подполз к ней, схватил ее за один из сапогов и, сильно потянув, повалил ее. Упав на землю, она страшно рассердилась на меня: «Как это кто‑то посмел схватить меня за ногу!» Затем я помню этих двух сестер в начале Первого похода. Обе они были в пулеметной роте Корниловского ударного полка в «Кольтовском взводе». В брошюре «Ледяной поход 1918 — 1953 (35–летие)» на стр. 16 сказано: «Убита Вера Мерсье, одна из двух сестер, вторая была несколько раз ранена». Царство Небесное чудной русской девушке, отдавшей свою юную жизнь за поруганную родину, за веру Православную, за Русь Святую. Что сталось с ее сестрой, к сожалению, я не знаю. Ее имя и ее адрес мне не известны. Но шлю я ей свой привет Первопоходника Первопоходнице. Если она жива, то пусть откликнется на слова ее соратника.

Затем мне помнится, как комендант Кремля полковник Мороз вызвал меня к себе и приказал ехать на бронеавтомобиле к Почтамту, Государственному банку и к телефонной станции, которые были в наших руках, чтобы доставить им боеприпасы. В продолжении всего пути пули большевиков как горох стучали в стенки броневика, но мы не оставались в долгу и также посылали им свой гостинец.

Мне помнятся также и разговоры о том, что нам придется уйти из Москвы и походным порядком прибыть на Дон к генералу Каледину для продолжения борьбы с большевиками. В ночь на 3 ноября мы покинули Кремль и сосредоточились в Александровском военном училище, чтобы с зарей двинуться на юг. Но произошла, как тогда говорили, «великая провокация». К утру Александровское военное училище большевики окружили и нас, крепко спавших, грубо разбудили, разоружили. Затем предложили разойтись, арестов пока не было. Они начались уже после похорон жертв этих дней.

По доносу горничной, служившей в нашей семье, я был схвачен на улице, погоны с меня сорвали и отвели в Бутырскую тюрьму. Удачный случай помог мне ночью выскочить из окна (решетка отходила в сторону) и под покровом ночи выбраться из тюрьмы. Конечно, к себе домой я не пошел, а нашел приют у друзей. Вскоре, войдя в одну боевую организацию, я получил задание обойти офицеров Москвы и предложить им ехать на Дон к генералу Каледину. Если у кого не хватало денег, организация снабжала его необходимыми средствами, билетом на поезд и хорошо подделанными документами с большевистской печатью. Обошел я свыше ста офицерских квартир.

За мной началась слежка. Раздобыв хорошо подделанные документы унтер–офицера, я к середине ноября 1917 года прибыл в Новочеркасск и вступил в ряды только–только формирующейся Добровольческой армии.

Кончаю свое воспоминание словами генерала Деникина: «Если бы в этот трагический момент нашей истории не нашлось среди русского народа людей, готовых восстать против безумия и преступления большевистской власти и принести свою кровь и жизнь за разрушаемую Родину, — это был бы не народ…»

С. Зилов [78]

«МОСКОВСКАЯ НЕДЕЛЯ» В ОКТЯБРЕ 17–го ГОДА [79]

Алексеев готов был обвинить Рябцева в предательстве.

Мельгунов

10 октября 1917 года я приехал в Москву, чтобы провести дома свой трехнедельный отпуск. Один из моих двоюродных братьев, еще весной получивший штыковую рану в живот и уже вышедший из госпиталя, пользовался отпуском для поправления здоровья и жил в это время у себя дома. Все дни моего пребывания в Москве мы с ним проводили вместе.

Когда появились в газетах тревожные сообщения о выступлении большевиков в Петрограде, мы решил, что нам надо что‑то предпринять. Но что?.. Нормальный путь — явиться в комендатуру или штаб военного округа — нам не улыбался, после недавних Корниловских дней доверия к тыловому начальству у нас не было. Пришла мысль обратиться за советом в Союз офицеров. Не откладывая дело в долгий ящик, поехали туда. В помещении Союза офицеров мы застали человек 20 — 25 офицеров. Сразу же стало ясно, что их намерения те же: надо что‑то предпринять для отпора большевикам.

Но вот появился тонный Генштаба генерал–лейтенант князь Друцкой [80] и совсем не тонно начал мямлить о том, что обстановка еще не выяснилась, что Московский отдел Союза не имеет никаких инструкций из Главного центра и что «надо выждать, как развернутся события». Когда генерал кончил говорить, поднялся молодой, невысокого роста Генштаба подполковник Дорофеев и стал горячо возражать князю: петроградские большевики пытаются захватить власть вооруженной силой. Здешние — открыто готовятся к вооруженному выступлению. Московские власти активны на словах и пассивны на деле. Никаких предварительных мер для обеспечения порядка не предпринимается. Успех большевиков грозит гибелью России. Поэтому мы не имеем права ждать, как развернутся события; наш долг на них влиять. Необходимо немедленно, пока еще не поздно, приступить к организации сопротивления большевикам. Таков приблизительно был смысл слов, сказанных Дорофеевым. Его поддержали другие. Никто не защищал точку зрения Друцкого. Сам он хотя и пытался отстаивать свое мнение, но делал это как‑то вяло, нехотя, как будто чего‑то недоговаривая.

Теперь я склонен допустить, что он, зная лучше всех нас, присутствовавших тогда на собрании, настоящую цену Рябцеву и всему его штабу в целом, зная лучше всех нас политическое соотношение местных сил и закулисную игру партий, чувствовал, что нам в нашем предприятии не на кого будет опереться, а потому и относился скептически к нашим замыслам. Действительно, вскоре образовавшийся Комитет общественной безопасности (КОБ) составился исключительно из представителей «социалистической демократии», почтительно именовавших мятежников «товарищами большевиками» и видевших в каждом офицере «черного реакционера». Вот каковой оказалась наша политическая «опора». Повторяю, теперь я допускаю такое объяснение позиции, занятой Друцким, но в тот момент она вызвала во всех присутствовавших только некоторое раздражение, смешанное с иронией. В конце концов Дорофеев предложил собраться еще раз, но уже не в помещении Союз офицеров, а в стенах Александровского училища. На том и порешили.

В назначенное время в одной из классных комнат училища собралось человек 30 офицеров. Князь Друцкой открыл собрание, но особенно ничем себя не проявлял, — инициатива явно переходила к подполковнику Дорофееву и всецело поддерживающему его полковнику Хованскому. [81] О Рябцеве и его штабе было сказано немало кислых слов. Бездействие командующего войсками выставлялось одной из причин, требующих нашей немедленной самоорганизации. Возражений и споров не было. Чувствовалось единодушие и желание действовать. Дорофеев предложил собравшимся не покидать стен училища, что и было безоговорочно принято. Не помню, чтобы собрание как‑то выбирало Дорофеева и Хованского. Мне кажется, что это произошло само собой. Они были инициаторами, старшими из присутствующих по чину. Друцкой молчаливо предоставил им играть первую скрипку.