Стихи про меня

К первой годовщине безвременной (в непол­ные 49 лет, 24 августа 1990 года) смерти Довлатова Бродский написал эссе. Отметить эту пе­чальную дату попросил Бродского я (первая публикация — в лос-анджелесском еженедельни­ке "Панорама" в сентябре 91-го). Он передал мне текст без заглавия, сказав, что ничего подходя­щего не придумывается. На следующий день я предложил: "Может быть, просто — "О Сереже Довлатове"?" Бродский согласился. В "Сереже" обозначено соотношение: хотя номинальная раз­ница в возрасте у них составляла чуть больше года, но это были старший и младший из одного поколения.

Из эссе вычитывается об авторе не меньше, чем о герое. "Сережа принадлежал к поколению, которое восприняло идею индивидуализма и принцип автономности человеческого существо­вания более всерьез, чем это было сделано кем-либо и когда-либо. Я говорю об этом со знанием дела, ибо имею честь — великую и грустную честь — к этому поколению принадлежать".

Бродский находит в довлатовской прозе "от­сутствие претензии", "трезвость взгляда на вещи", "негромкую музыку здравого смысла". И глав­ное: "Этот писатель не устраивает из происхо­дящего с ним драмы... Он замечателен в пер­вую очередь именно отказом от трагической традиции (что есть всегда благородное имя инер­ции) русской литературы, равно как и от ее уте­шительного пафоса".

Бродский видит, таким образом, в Довлатове литературного и мировоззренческого союзника, прививающего русской прозе именно те каче­ства, которые он сам прививал русской поэзии.

Сравним приведенные слова с теми, которые им сказаны об американских стихах: "Они живы духом индивидуальной ответственности. Нет ничего более чуждого американской поэзии, чем излюбленные европейские мотивы — мироощу­щение жертвы с мечущимся в поисках винова­того указующим перстом... Поэзия по определе­нию — искусство весьма индивидуалистическое, и, в каком-то смысле, Америка — логичное для нее пристанище".

Вот оно, поколение штатников, выросшее на "трофейном" кино — американском кино, получен­ном по репарациям из побежденной Германии. Эти картины повсеместно крутили по Советско­му Союзу, изымая титры, снабжая фантастичес­ким обозначением "зарубежный фильм", играя в дурацкую государственную викторину: мы буд­то не знаем, что показываем американское, а вы будто не знаете, что смотрите. Я моложе Брод­ского на девять лет, Довлатова на восемь — вроде немного, но разница решающая: ничего этого я уже не застал. А они складывались "Ревущими Сороковыми", которые в советском прокате ста­ли "Судьбой солдата в Америке". Потом — аме­риканским джазом.

Бродский пишет о тех, кому в конце концов удалось пересечь океан: "Мы оказались "амери­канцами" в куда большей степени, чем большин­ство населения США".

Близость у них (при том, что очень тесного общения в Нью-Йорке не было) закладывалась на детском, подростковом уровне — то есть не­истребимая. То-то Довлатов стихотворение Брод­ского читал будто о себе.

Речь в эссе Бродского постоянно и подчеркну­то идет и о младшем товарище, и о замечатель­ном писателе с высочайшей оценкой его литера­турных заслуг. Оба мотива звучат одновременно: "Для меня он всегда был Сережей. Писателя уменьшительным именем не зовут; писатель — это всегда фамилия, а если он классик — то еще имя и отчество. Лет через десять — двадцать так это и будет..."

Отметим пророчество: в 91-м слава Довлатова только начиналась, оценка его была еще невнят­ной, многим он казался забавным рассказчиком смешных анекдотов. Бродский ошибся лишь в сроках: и десяти лет не понадобилось, чтобы Дов­латов сделался современным русским классиком.

Он, Сергей, словно надекламировал себе судь­бу. С поправкой на климат: не замерз в подъезде, а, перебравшись на широту Баку и Ташкента, умер, как пишет Бродский, "в удушливый летний день в машине "скорой помощи" в Бруклине, с хлынувшей горлом кровью и двумя пуэрто-риканскими придурками в качестве санитаров".

В нарочитом снижении интонации — подлин­ное горе. Сосредоточение на участи умершего. Нельзя, неприлично, оплакивая потерю, оплаки­вать себя. "Трудно, подчас неловко бороться с ощущением, что пишущий находится по отноше­нию к своему объекту в положении зрителя к сцене и что для него больше значения имеет его собственная реакция (слезы, не аплодисменты), нежели ужас происходящего".

Конечно, "в настоящей трагедии гибнет не герой — гибнет хор" (Нобелевская лекция). Здесь слышен голос Мандельштама, самого, вероятно, объективно близкого Бродскому поэта ("Стихи о Неизвестном солдате": "Миллионы убитых за­дешево", "Небо крупных оптовых смертей...", "Хорошо умирает пехота..."). Мандельштам словно откликнулся на вызов Сократа, говорив­шего, что гибнущие одиночки делаются героя­ми драм, но "никогда не было столь отважного и дерзкого трагического поэта, который вывел бы на сцену обреченный на смерть хор" (Элиан).

Все так, но где ты видишь и где увидишь ги­бель хора? А единичная смерть солистов — ощу­тима и рядом.

У Бродского есть два перекликающихся сти­хотворения — "На смерть друга", знакомца юнос­ти, яркого и беспутного поэта, героя московской богемы Сергея Чудакова, и "Памяти Геннадия Шмакова", близкого приятеля, искусствоведа, переводчика, полиглота, кулинара. Между ни­ми — шестнадцать лет. В первом случае "адресат" вовсе не умер — просто до Бродского, жившего уже в Штатах, дошли неверные слухи: Чудаков прожил еще два десятка лет. Во втором — речь о человеке, который умирал почти на глазах авто­ра. В стихах "На смерть друга" альтруистическо­го отстранения больше, чем в стихах на смерть Шмакова: может, оттого, что Чудаков был во всех отношениях дальше. Про Шмакова философич­нее: "Ты теперь, в худшем случае, пыль / свою выше ценящая небыль, / чем салфетки, блюду­щие стиль / твердой мебели; мы эта мебель". Про Чудакова ("лучшая из од" которого начиналась "Пушкина играли на рояле, / Пушкина убили на дуэли") свободнее: помню разговор с поклонни­цей Бродского о непонятных ей сиповках и ко­рольках — самое странное, что она была врач, однако пришлось разъяснять детали, непонятно, чему их там учат.

Но — так или иначе — главный мотив один, будь то о скончавшемся Шмакове, об оставшем­ся в живых Чудакове, об умершем Довлатове: "Другого всегда жальче, чем себя".

ПИСЬМЕННОЕ НАРОДНОЕ ТВОРЧЕСТВО

Владимир Высоцкий1938—1980

Старый дом