Дело Кольцова

1. Считаю необходимым направить Вам полученное мною письмо А. М. Горького, в котором он ставит под вопрос свою поездку в Париж. Должен от себя добавить, что о такого рода настроениях, каким проникнуто письмо, мне приходится от Горького слышать впервые.

2. При поездке советской делегации в Париж было бы целесообразно часть делегации направить через Прагу и организовать в этом городе выступления наших писателей. Прошу это мероприятие разрешить…

(В своем письме Щербакову Горький писал: «…Я начинаю дряхлеть. Падает работоспособность, а количество работы — увеличивается… У меня — с некоторого времени — явилась болезнь ослепнуть, идиотская болезнь, однако — мешает. Сердце работает лениво и капризно. Не представляю, как поеду в Париж, и завидую Шолохову. А тут еще приедет Роллан, — в Париж он, вероятно, не явится во избежание враждебной встречи и скандала, который ему грозит со стороны фашистов. Меня фашисты не беспокоят, но было бы неприятно „разъехаться“ с Ролланом. Вот какая штука… Радости меня волнуют до слез, но горе я переживаю молча. Однако нелепая гибель аэроплана „Горький“ заставила меня взвыть волком… Что-то я заныл. Нехорошо… Крепко жму Вашу руку. А. Пешков 22.5.35. Тессели.)»

А вот еще одно сообщение Кольцова из Парижа:

СОВ. СЕКРЕТНО. СРОЧНО. ЛИЧНО.

Штамп «СССР Народный Комиссариат по Иностранным Делам Отдел СШ 7 июня 1935 г. № 9304/3»

Тов. Мехлису

Уважаемый товарищ!

Тов. Кольцов от 6/6 с.г. сообщает из Парижа:

«Мехлису. Передайте, что приезд Горького в Париж по тактическим соображениям желателен не раньше 18–19. Необходимо присутствие китайского писателя Сяо, находившегося в СССР. Информируйте сроки выезда маршрутах всех делегатов».

Настоящий документ подлежит возвращению на имя Зав. СШО НКИД в течение 48 часов.

Тов. Щербакову

Посылаю копию телеграммы Кольцова

8/6 Л. Мехлис

Повторяю, перед Кольцовым стояла трудноразрешимая задача — организовать этот конгресс представительным, то есть с участием большого количества писателей из разных стран, и то же время направить предстоящие выступления в русло, нужное товарищу Сталину. Предстояло провести «селекцию» — не допустить к участию в мероприятии ненадежных, сомнительных в их лояльности по отношению к СССР и Сталину литераторов. Если бы этот конгресс происходил в Советском Союзе, то проблемы не было — просто отобрали бы «надежных», а во Франции сие от Кольцова мало зависело. В результате участниками конгресса стали писатели, имевшие свое собственное мнение, не желавшие плясать под сталинскую дудку. Кольцову все же удалось убедить ряд довольно известных писателей принять участие в конгрессе, хотя из намечавшихся знаменитостей никто не приехал. Уговаривая писателей, Кольцов применял и материальные стимулы, о чем есть свидетельство Эренбурга: «…К попыткам некоторых писателей Запада покритиковать, хотя бы робко, порядки сталинского времени Кольцов относился пренебрежительно, говорил: „X что-то топорщится, я ему сказал, что у нас переводят его роман, наверно, успокоится“, или „Y меня спрашивал, почему Буденный ополчился на Бабеля, я не стал спорить, просто сказал, чтобы он приехал к нам отдохнуть в Крым. Поживет месяц хорошо — и забудет про „бабизм Бабеля““. Однажды он с усмешкой добавил: „Z получил гонорар во франках. Вы увидите, он теперь поймет даже то, чего мы с вами не понимаем“».

Участвовали в конгрессе следующие известные иностранные писатели: Андре Жид, Анна Зегерс, Андре Мальро, Бертольт Брехт, Анри Барбюс, Генрих Манн, Лион Фейхтвангер, Мартин Андерсен-Нексе. В состав советской делегации входили — Алексей Толстой, Александр Корнейчук, Николай Тихонов, Федор Панферов, Всеволод Иванов, Александр Щербаков, Владимир Киршон, Павло Тычина, Иван Луппол и сам Михаил Кольцов. Неофициальным членом советской делегации стала Марина Цветаева, жившая в Париже. Конечно, самым крупным «писателем» (имеется в виду комплекция) являлся Щербаков. Не было ни Горького, ни Шолохова, ни Булгакова, ни Бабеля, ни Пастернака, ни других, сколько-нибудь известных на Западе писателей.

Незадолго до начала конгресса в Париже установилась необычная жара, температура доходила до 40 градусов. Первое, что были вынуждены сделать московские гости, — это снять свои наспех пошитые в Москвошвее одинаковые пиджаки. Для проведения конгресса был снят вместительный зал «Мютюалитэ», расположенный в центре французской столицы. Гостей встречал и размещал Михаил Кольцов.

Конгресс начался с крупной и неожиданной неприятности — покончил с собой молодой, талантливый французский писатель-сюрреалист Рене Кревель. Он оставил предсмертную записку, которую просил прочитать участникам конгресса. В этой записке он объяснял свой поступок несогласием с «просоветскими» установками и критиковал сталинский режим. Хотя говорили, что причины его самоубийства были совсем иными. Кревель, как и Андре Жид, относился к так называемому сексуальному меньшинству, то есть он был гомосексуалистом. Сложности на этой почве скорее всего и были причиной его смерти. Руководство конгресса, несмотря на многочисленные требования, отказалось оглашать записку Кревеля. На второй день произошел неприятный для представителей СССР инцидент: выступил не то Поль Элюар от имени Андре Бретона, как пишет в своих мемуарах Эренбург, не то сам Андре Бретон, как пишет в своей книге Берберова. Неважно, кто именно выступал, важно другое: перед советской делегацией был поставлен ряд весьма неприятных для нее вопросов: во-первых, — о положении в СССР, во-вторых, — о сталинизме, в-третьих, — о самом Сталине и, наконец, о судьбе французского писателя Виктора Сержа, арестованного в Советском Союзе органами НКВД, но, к счастью для француза, отпущенного на свободу (видимо, это было сделано специально, чтобы этот вопрос не поднимался на конгрессе). Председательствующим на конгрессе Эренбургу и Арагону удалось замять большую часть вопросов и прекратить выкрики с мест из зала, но на вопрос о Викторе Серже пришлось отвечать Кольцову. Как мы помним, в своей записке Щербакову Кольцов предвидел возможность такого вопроса и, видимо, Щербаков, согласовав со Сталиным, дал указание Кольцову отвечать, что Серж причастен к убийству Кирова. Кольцову пришлось так и ответить. Это вызвало неудовольствие аудитории и даже свист.

С докладом от советской делегации должен был выступать Горький, но он не смог приехать в Париж по состоянию здоровья. Алексей Максимович только прислал приветствие конгрессу, начинавшееся словами: «Глубоко опечален, что состояние здоровья помешало мне…». Неучастие Горького в конгрессе поставило советскую делегацию в весьма затруднительное положение. Естественно, Горький, пользовавшийся среди западных писателей авторитетом, был бы избран председателем этого форума. Своим «весом» он мог бы направить конгресс в нужное для Вождя русло. Но этого, как мы знаем, не произошло. Есть версия о том, что к этому моменту «Буревестник» стал «невыездным», так как Сталин боялся, что Горький больше не вернется в СССР и может рассказать правду о положении в сталинской империи. Может быть, это было так, но у Горького действительно были проблемы со здоровьем. И видимо, поездка в Париж (за год до смерти) старому больному писателю была действительно не по силам.

Вместо Горького выступил Луппол. Он прочел 50-страничный доклад под названием «Проблема культурного наследства». Этот доклад он предварительно просил прочесть Горького. В коротком ответе Лупполу Алексей Максимович написал: «…Солидный и отлично оформленный доклад Ваш не вызывает у меня каких-либо возражений и поправок, все — ясно».

Доклад Луппола был в основном чистейшей и примитивнейшей просоветской агитацией. Приблизительно в том же духе высказался Панферов. Выступил и Кольцов. Как вспоминает Эренбург: «…Речь Кольцова была живой, веселой; он говорил о значении сатиры в советском обществе: „Нашего читателя возмущает администратор, который, искажая принципы социализма, уравнивает всех людей на один фасон, заставляет их есть, надевать на себя, говорить, думать одно и то же“. Речь Всеволода Иванова была посвящена тому, как замечательно живут советские писатели. Надо ли говорить, что выступления советских делегатов были густо окрашены славословием по адресу Сталина и воспринимались аудиторией весьма недоброжелательно. На третий день на конгрессе началось брожение. Все настойчивее стал звучать вопрос — где же настоящие писатели из СССР? Посовещавшись, руководство советской делегацией, а также Мальро и Арагон отправились в советское полпредство, откуда за подписью руководства делегации и полпреда Потемкина была послана срочная телеграмма Сталину с просьбой, чтобы из Москвы немедленно приехали в Париж Пастернак и Бабель. Они появились в последний день конгресса. Оба выступили с весьма невразумительными речами, в которых не было никакой политики. Встречены они были овацией. Вернувшись в Москву, Бабель рассказывал, что всю дорогу в Париж Пастернак мучил его жалобами: „Я болен, я не хотел ехать. Я болен, я не могу“».