Клеопатра, или Неподражаемая

Первая такая вспышка произошла во время реформы календаря, когда Цицерон рискнул, несмотря на свой страх перед владыкой Рима, произнести убийственные слова: «Цезарь настолько уверен в своей силе, что хочет сейчас заставить солнце и звезды повиноваться приказам сопровождающих его преторианцев». Если Цезарь и знал об этом высказывании, то предпочел не обращать на него внимания. Так или иначе, Цицерон одним из первых получил приглашение в Трастевере.

Покрасоваться перед Клеопатрой, снискать уважение женщины, которая, как говорят, столь образованна… Цицерон примчался сразу.

Да и Другие именитые римские граждане поспешили по его следам; они так хотели поскорее увидеть царицу, что в своем лихорадочном нетерпении даже забывали восхититься садами, которые, между прочим, были самыми великолепными, самыми удивительными во всем городе. Однако ничто там не привлекало взгляда гостей — ни каскады фонтанов, источником воды для которых служил бассейн, устроенный в искусственном фоте, ни даже миниатюрные пирамиды и фантастические обелиски, которые вырисовывались за галереями из вьющихся растений…

Наблюдая, как они семенят ей навстречу в этих длинных тогах, смеялась ли Клеопатра своим безудержным смехом или удовлетворялась тем, что произносила какую-нибудь колкость, одно из тех метких словечек, которые слетали с ее искривленных презрительной улыбкой уст в самые неожиданные моменты? Или просто в глубине ее глаз появлялся — как в те времена, когда при ней унижали ее отца, — тот странный сфокусированный свет, из-за которого взгляд ее казался поразительно бездонным? Во всяком случае, она наверняка поднимала голову выше, чем обычно. Они хотели ее видеть? Что ж, пусть смотрят.

И они смотрели. Очень скоро по Риму стало гулять словечко, как бы подводившее итог их впечатлениям от увиденного: superbia [67].

Надменная женщина. Спесивая. Гордая, подавляющая других. Привыкшая смотреть на людей свысока. Великолепная и высокомерная. Дерзкая. Ведь, в конце концов, она была гречанкой. Восточной гречанкой — без сомнения, развращенной, жестокой женщиной, предательницей (достаточно вспомнить, с каким равнодушием она смотрела на свою несчастную сестру во время второго триумфа). Забыла ли она, что без этого мужчины, который имел слабость затащить ее к себе в постель, она, Клеопатра, тоже была бы сейчас ничем, была бы побежденной?

Цицерон задавал тон подобным пересудам. Но делал это исподтишка, шепотом, так как слишком боялся Цезаря. А между тем он снова и снова возвращался в Трастевере. И чем чаще встречался с Клеопатрой, тем больше ее ненавидел.

Этот оратор, несомненно, испытывал животную ненависть к умным и влиятельным женщинам: в свое время его первая жена, Теренция, пытаясь вмешиваться в общественные дела, серьезно повредила его карьере. Однако в последнее время эта мода распространилась в среде римской аристократии: многие женщины освободились от опеки своих мужей, самостоятельно занимались делами, имели любовные связи; но главное — и это раздражало Цицерона больше всего — женщины (например, Сервилия, бывшая любовница Цезаря, или Фульвия, на которой недавно женился Антоний) начали совать свой нос в государственные дела…

Цицерону исполнилось шестьдесят лет, и все в его жизни пошло под уклон: возвышение Цезаря положило конец его карьере. Его талант оратора, его умение маневрировать, даже его непревзойденная философская культура были бессильны перед диктатором. Всю свою жизнь он растратил на судебные процессы, произносил речи, выигрывал, проигрывал, но в конечном итоге — Цицерон не мог этого не признать — оказалось, что он проповедовал в пустыне. Что касается его частной жизни, то и здесь дело обстояло не лучше: по наущению бог весть какого демона он женился, после крушения своего долгого союза с Теренцией, на молодой девушке, Публилии, которая была на два или три года моложе Клеопатры. И опять-таки — там, где повезло Цезарю, Цицерон ухитрился сесть в лужу: уже через несколько месяцев его нежная возлюбленная превратилась в домашнего тирана. Старый хрыч притих, но в душе не мог смириться с таким положением.

Чтобы его по достоинству оценили, чтобы он мог опять поверить в себя — вот чего он хотел от Клеопатры. И не получил этого. Сам он как-то признался: «Они [Клеопатра и ее окружение], похоже, не только не находят меня остроумным, но думают, что я вообще не способен ни на какие чувства».

И тогда Цицерон дал полную волю своей ненависти к царице (слово «ненависть» он употребил сам). Ненависти тем более яростной, что ее постоянно сдерживал страх и подпитывала все возраставшая неприязнь к Цезарю.

Дело в том, что Цицерон, человек, несомненно, весьма проницательный, не мог не уловить сути программы Цезаря, не осознать ее масштабности и исторической значимости. Однако вместо того, чтобы сразу же выступить против этого проекта с логическими контраргументами, он позволил одержать верх своему идеализму, своей эмоциональной привязанности к традиционному порядку вещей. Его ясный ум на какое-то время поддался потоку неотчетливых ощущений, в котором смешивались горечь от того, что не он, Цицерон, стал тем человеком, от которого зависят судьбы Рима, тайная зависть к гению Цезаря и смутный страх перед мистическим аспектом его проекта. Увидев Клеопатру, он сразу понял, что диктатор нашел свою силу на том самом Востоке, который, по мнению Цицерона и многих людей его круга, был виновником упадка Рима; и, главное, он догадался, что мечта Цезаря обрела окончательную форму не без помощи женщины.

Молодой женщины — почти такой же молодой, как та маленькая бестия, что отравила его, Цицерона, жизнь. И, что самое ужасное, женщины, которая имела собственные идеи. Цицерона раздражало уже одно ее имя: «Клеопатра» — слишком много славы в этих немногих слогах. В приватных беседах со своими друзьями из сената он называл ее не иначе как regina: это слово, женская форма от rex, сразу же вызывало в сознании образ тирании и в устах республиканца звучало как худшее оскорбление.

Но Клеопатра и на этот раз не почувствовала опасности. Правда, она жила не в городе, и если даже бывала там время от времени, знала лишь тот Рим, который ей показывал Цезарь: мир светских людей, осыпавших ее комплиментами, восхищавшихся ее драгоценностями, ее экзотическими нарядами. И она продолжала относиться к своим посетителям на восточный манер: считала их продажными политиканами, пленниками системы, которая вот-вот испустит дух и которую ее возлюбленный намеревается окончательно смести. И когда гости покидали ее дом, она, как некогда Флейтист, дарила им серебряные или золотые блюда, до которых они были так охочи, потому что старалась обеспечить себе надежные тылы, хотя ее возлюбленный был человеком-богом.

Среди этих «придворных» Цицерон представлял собой довольно жалкое зрелище. Он, наверное, тоже был не прочь получить в подарок драгоценный сосуд, но сохранил достаточно самолюбия, чтобы ничего не просить. От Клеопатры он всегда хотел лишь одного — чтобы она проявила хоть каплю интереса к его прекрасным речам, — и тогда, вернувшись домой, он мог бы с большей уверенностью противостоять двадцатилетней гарпии, с которой имел слабость сочетаться законным браком. Но сколько бы раз он ни приходил на виллу в Трастевере, Клеопатра по-прежнему смотрела на него как на пустого фразера, молодящегося старика, льстеца, выскочку, кичащегося своей мнимой культурой (потому что единственная культура, которую она признавала, была ее собственная, греческая).

Кроме того, между нею и Цицероном стоял (хотя она этого не знала) умерший Катон. Смерть Катона глубоко опечалила оратора, тогда как царицу бесконечно обрадовала, удовлетворив ее жажду мести; а между тем речь шла о поистине героическом самоубийстве: запертый в цитадели Утика, этот верный адепт стоической философии предпочел погибнуть от собственного меча, лишь бы не попасть в руки Цезарю.

В глазах некоторых римских аристократов этот жест превратил Катона в мученика за дело Республики и (утраченной) свободы. Цезарь же, понятное дело, не признавал за погибшим подобного статуса; диктатор испытывал к Катону такую ненависть, что даже через несколько месяцев после смерти своего врага нашел время, чтобы написать на удивление злобный памфлет, само название коего, «Антикатон», в полной мере раскрывает его содержание.