Над пропастью во сне: Мой отец Дж. Д. Сэлинджер

Читая отцовскую повесть «Зуи», я удивилась, когда обнаружила, что отец эту особенность своих отношений с людьми отчасти осознавал. Его мать, во всяком случае, понимала, в чем тут дело. Бесси Гласс говорит своему сыну Зуи: «Ты нагоняешь на людей страх, молодой человек… Если кто-то тебе не понравился в первые две минуты, ты с ним не желаешь иметь дела, и все». То, что Бесси говорит о Зуи, совершенно верно и в отношении моего отца и меня. Когда я переставала с ним совпадать, синхронизироваться, как звук и изображение в кино, он реагировал мгновенно и остро. Однажды по дороге из школы между нами произошла размолвка, и он позже позвонил мне по телефону, чтобы выяснить отношения, — в десять лет я сочла, что это очень по-взрослому. Я отчетливо помню тот разговор. Он сказал, что лучше нам найти какой-то путь к примирению, ибо «если я с кем-то перестал водиться, значит, перестал». И потом рассказал, как поссорился с одним близким другом и больше никогда с ним не разговаривал. Но мне не нужны были подтверждения и примеры: на моих глазах это происходило не с одним гипотетическим другом, а с большинством из тех немногих друзей, какие у него еще оставались. Он закончил словами: «любить тебя я буду по-прежнему, но если я перестал уважать человека, его больше нет для меня. Конец».

Хотя от его слов у меня все переворачивалось внутри, я думала, как это здорово, что он обращается со мной, как со взрослой. Теперь, на самом деле став взрослой, я думаю — да ты что, с ума сошел? Так говорить с десятилетней девочкой, твоей дочерью! Но, как Зуи втолковывает своей сестре Фрэнни:

«И не повторяй, что тебе было десять лет. Я говорю о том, к чему твой возраст не имеет никакого отношения. Никаких существенных перемен в возрасте от десяти до двадцати лет не происходит — и от десяти до восьмидесяти, кстати, тоже».

Юный Симор (семи лет), герой повести «Шестнадцатый день Хэпворта 1924 года», в письме домой из летнего лагеря поучает своих трехлетних братьев-близнецов — трехлетний возраст-де не оправдание для того, чтобы отрываться от «выбранных профессий», например чечетки, больше чем на несколько часов кряду: «мне просто смешно вспомнить, оглядываясь назад, какие примитивные речи и поступки приписывают трехлетнему возрасту!» Потом Симор подает такие же несоответствующие его возрасту советы своим сестрам. В этой последней опубликованной повести отца взрослый и ребенок сливаются до такой степени, что в результате получаются герои, которые, будто бы с помощью эликсира Алисы в Стране чудес («Выпей меня»), созданы в равной пропорции из младенца и старика: они кажутся скорее рукотворными манекенами, чучелами, чем людьми из мяса и костей, которые появились на свет в результате реальных, плотских отношений. В них нет крови, соков, грязи, испражнений. Эти маленькие индейцы хранятся неизменными, под стеклом, как в любимом музее Холдена.

Когда мне было десять лет, я больше всего старалась скрывать от отца, пусть даже и под стеклом, что я испытываю хоть какой-то интерес к мальчикам. (Сейчас я поставила бы вопрос немного по-другому и сказала бы, что чувствовала настоятельную необходимость скрывать от него мою «сексуальность».) Когда в фильме, который мы вместе смотрели, пара целовалась, я, как мне ясно помнится, говорила «фу-у-у» и при этом прекрасно осознавала, что кривлю душой. Как в стихотворении его героя, Рзймонда Форда, я с виду не менялась, сохраняла свои совершенные десять лет, но это — на поверхности, а в глубине, под почвой, не пустыня, но перевернутый лес с новой, пробивающейся листвой [197].

Опасностью вечного детства, этого слияния ребенка и взрослого, является то, что в результате возникает ребенок, похожий на взрослого, «умный ребенок». С того момента, как где-то года в четыре с половиной я поняла, что лучше родителей представляю себе, в чем нуждается мой маленький братик, я себя стала считать более взрослой, чем окружавшие меня взрослые. С одной стороны, это укрепило мою жизнестойкость, а с другой — создало реальную угрозу для жизни. Я часто полагалась на шестое чувство маленького солдата, которое помогало мне избегать опасностей. Но оттого, что я была «взрослым ребенком», мне было трудно судить, что подходит для детских игр, а во что играть небезопасно. Теперь я прекрасно понимаю, почему в десять лет я считала парня, которого наняли смотреть за нами, моим ухажером, хотя на самом деле он был настоящим педофилом. В моем «перевернутом лесу» я не была шокирована и не испытывала чувств, какие можно было бы ожидать от десятилетней девочки, когда двадцатидвухлетний парень забирается с ней в постель. Мне, как Фрэнни Гласс, внушили, что между восемью и восьмьюдесятью годами особой разницы нет.

Мак, парень, который за нами присматривал, учился в старшем классе в Дартмуте и работал ди-джеем на радиостанции колледжа. Он забирал меня из школы на своей спортивной машине и, отвозя домой в Корниш, сжимал мою руку на переключателе передач. Когда Мэтью отправлялся спать, Мак помогал мне с домашним заданием, награждая за правильные ответы долгими французскими поцелуями. Сами по себе поцелуи мне не очень-то нравились: будто рыба плещется во рту, но я думала, что дело в привычке — когда начинаешь курить, тоже сначала мерзко во рту и кружится голова, но мысль о том, как это круто, перевешивает. Щупая меня, он говорил, что по-настоящему не должен бы этого делать, но я не понимала, почему [198].

Я думала, как это круто — ходить со студентом колледжа, хотя, оглядываясь назад, вижу, что мы никуда и не ходили.

Когда моя подруга Бет, оставшись у меня переночевать, рассказала, что Мак «щупал» многих девочек, присматривать за которыми его нанимали, и одна девочка пожаловалась маме, до меня вдруг дошло, что он вовсе не мой ухажер, а попросту извращенец. Мне было очень скверно.

И я, конечно, никому не стала жаловаться.

18

Записки из-под земли

В 1967 году весь мир покрылся цветами. Девочка одиннадцати лет, даже высокая, могла легко утонуть в море подсолнухов. На стенах спален благодаря усилиям «Дей-гло» [199] появились плакаты с переливающимися маргаритками, плечи облеклись пестрыми шалями, хипповские дашики [200] окрасили черно-белый мир во все цвета радуги, длинные девичьи ноги в одночасье показались из-под укороченных юбок, а запахи тела уже не могли пробиться сквозь бесконечные волны Английской лаванды Ярдли, лимона Жана Нате, ладана и мяты.

Перед началом занятий — о манна небесная! — мать разрешила мне самой купить для себя одежду. Не знаю, почему она наконец прекратила обряжать меня в тусклые, кусачие, похожие на кокон платья из твида, фетра и шерсти, какие носят английские школьницы. В тот день я вышла из магазина в Хановере с красивым, мягким, голубым, пушистым мини-платьем из акрила, к которому я подобрала белые чулки «с переплетом» [201] и пояс — причем не в том магазине, где мы обычно покупали практичные белые трусики «Картер Порки»: от названия этой фирмы меня всю передергивало, да и сама по себе покупка белья была неблагодарным занятием [202].

Еще я купила пестрое мини-платье, оранжевое с желтым, — цвета, до тех пор неприемлемые в моем гардеробе, — и темно-синее, с желтыми и красными продольными полосками. Это последнее платье было не только яркое: самое крутое в нем было то, что по подолу шел ободок в полтора дюйма толщиной, вроде хула-хупа, зашитого в ткань. Последний «писк».

Впервые в жизни мне разрешили купить нормальные туфли, такие, как у других девочек. Мать была уверена, что я вконец испорчу себе ноги. Ноги у меня были вполне здоровые, но каждый день с тех пор, как я научилась ходить, мне приходилось таскать «практичные» шнурованные полуботинки, похожие на ортопедические, даже на дни рождения, где другие девочки носили легкие кожаные лодочки. Мы купили туфли девятого размера (я носила восемь с половиной, но запас в полразмера предназначался для того, чтобы я не испортила себе пальцы в тот самый момент, как надену туфли), кожаные темно-синие лодочки, на которых — о счастье! — был каблук высотой в одну восемнадцатую дюйма. То были настоящие лодочки! Боже правый! Каблуки. Я купила еще и голубой плащ, «сликер», хорошо известный поклонникам «Битлз», с большой молнией спереди и ярко-желтым, шириною в фут, поясом. Как чудесно впервые в жизни ощущать, что ты выглядишь классно, а не кошмарно. Знаю: большинство людей в мире заботятся лишь о том, чтобы прикрыть наготу и защититься от холода. Но как все-таки хорошо чувствовать себя красивой: это случилось в первый раз в моей жизни [203]. Я могла бы «танцевать всю ночь» — и не испортить пальцы.