Азбука

писал Уильям Батлер Йейтс.

А внушение себе, что мы верим в знамя, идеологию, вождя? Потом люди сетуют, что это он, тиран, виновен в ужасающих массовых убийствах, но при этом забывают, что они сами сделали его предметом слепой веры и что без этой веры он ничего бы не смог. Единственная линия защиты — сказать: да, мы позволили внушить себе, что он избавитель, ниспосланный нам судьбой. И действительно, граница между убеждением себя и внутренним согласием с мнением других, то есть с пропагандой, зыбкая.

Удручающий факт: человек постоянно вовлечен в чужие жизни и в то же время стремится вырваться из нагромоздившихся в результате пластов лжи.

Дает о себе знать, когда его задевают, а поскольку случаев для этого всегда предостаточно, нам приходится постоянно иметь с ним дело. На нем зиждется весь театр человеческого общения — именно эта сила дергает за ниточки в нашей трагикомедии.

О себе могу сказать: я бывал и наверху, и внизу. Наверху самолюбие немного успокаивается, и в этом достоинство успеха. Внизу обнаруживается, что, за неимением лучшего, оно способно утешаться мелкими удачами. Скольких неудавшихся художников ободряют похвалы из уст Каси или Иоланты, сколько мелких чиновников в провинциальных городках делает предметом своей гордости коллекцию почтовых марок.

Самолюбие — это шопенгауэровская воля, двигатель, равный по силе биологическим страхам и вожделениям. Однако воля может далеко не всё — даже в спорте, где так много значат ежедневные упорные тренировки. Работать в гармонии телу позволяют открытость, доверие и некоторая пассивность. Тем более не нужно напрягаться в поэзии, где мы получаем дар — заслуженный или нет. Возникает противоречие между стремлением к признанию и славе, с одной стороны, и созиданием вещей, которые могут эту славу принести, — с другой.

Я, годами сидевший внизу в качестве профессора паршивого факультета языков, само существование которых сомнительно, с юмором думаю о мелких утешениях, немного успокаивавших жалобы моего самолюбия.

Восемь школьных лет мы учились в одном классе, вместе состояли в тайной организации «Пет». Игнаций родился в фамильном имении в Белоруссии, откуда происходит весь разветвленный клан Свенцицких. После школы изучал механику в Варшавской политехнике. Военную службу проходил в авиации. В школьные годы был очень набожным, Sodalis Marianus [418]. Политикой не занимался совсем. В 1939 году был со своим полком в Торуни, затем эвакуировался в Румынию. Вместе с другими летчиками участвовал в организованном побеге из лагеря для интернированных и переправился на корабле в Марсель. Во Франции его откомандировали в авиаремонтную мастерскую в Лиможе. После поражения Франции их группу перевезли в маленький порт невдалеке от испанской границы, а оттуда на корабле в Африку. Из Касабланки он приплыл в Англию, где долгое время служил авиатехником-инструктором. Затем добровольно пошел в летчики. Участвовал в итальянской кампании, летал на одноместном самолете-разведчике, постепенно продвигаясь к северу — от Бари вдоль Адриатического побережья. По окончании своей смены вернулся в Англию — до конца войны. Думал о возвращении в Польшу, но обстоятельства сложились так, что он эмигрировал в Соединенные Штаты и получил работу инженера-механика в городе Йорк в Пенсильвании, где прожил много лет.

После войны мы встретились в Англии, затем он навещал нас в Вашингтоне, и эти визиты способствовали его браку с нашей знакомой. В Йоркском доме Свенцицких моя семья нашла пристанище во время нашей долгой разлуки из-за моих визовых проблем.

Хорошо, когда есть такой школьный товарищ. Порядочный, добрый и рассудительный, он, должно быть, был большим приобретением для механической фирмы в Йорке, которая быстро оценила его и для которой он проработал несколько десятков лет, до самой пенсии. Из моего виленского класса сначала в Америке был только он, но потом из Англии к нам перебрался Стась Ковнацкий, и, когда в 1960 году я приехал в Беркли, он жил в полутора часах езды от нас, в Лос-Гатосе. Итак, нас было трое — двое в Калифорнии, третий на противоположном конце континента, но мы постоянно поддерживали наш дружеский союз.

Умер в Лондоне в 1997 году в возрасте девяноста семи с половиной лет. Тем самым мы лишились последнего свидетеля катынского преступления.

Свяневич был одним из самых молодых профессоров виленского Университета Стефана Батория. Он преподавал экономику у нас, а также в Институте изучения Восточной Европы — новаторском вузе, который впервые в мире организовал советологические семинары. Особенно интересовался экономикой в тоталитарных странах и немало написал на эту тему — в частности, книги «Ленин как экономист» (1930) и «Экономическая политика гитлеровской Германии» (1938, ее издала «Политика» Ежи Гедройца).

Свяневич принадлежал к поколению, которое участвовало в войне 1920 года, а сразу после этого налаживало в Вильно студенческую жизнь. В мои студенческие годы он приходил на заседания Клуба старых бродяг — истинно виленского дискуссионного клуба, всерьез рассматривавшего Вильно как столицу Великого княжества Литовского и хранившего федералистские идеи молодого Пилсудского. В данном случае трудно говорить о сформировавшейся идеологии, поскольку «старые бродяги» очень отличались друг от друга. Вообще говоря, они были близки к «крайовцам», отражавшим некую преемственность традиции — начиная с Общества шубравцев и масонских лож в начале девятнадцатого века. «Старые бродяги» издавали даже, хоть и не слишком систематично, журнал «Влученга» [419], уделявший внимание литовским и белорусским вопросам. Свяневич понимал федеративность как независимое существование Литвы, Белоруссии и Украины в союзе с Польшей.

Молодой профессор охотно дискутировал с «жагаристами» и с группой Генрика Дембинского. К нему относились с уважением и симпатией, но порой он выступал и в качестве несколько комичного, карикатурного персонажа в «Шопках академицких» [420]. Ни у кого не было такого русского растягивания слов, как у него. Это звучало забавно даже в Вильно, где подобное произношение было привычным. Просто его детство прошло в России, где он учился еще в царской школе. Случилось так, что ко мне в руки попал экземпляр «Шопки» за 1933 год, и я могу переписать оттуда арию Станислава Свяневича (ее нужно исполнять с соответствующим акцентом):