Жестокий мир кино (Лaтepнa магика)
Жестокий мир кино (Лaтepнa магика) читать книгу онлайн
"Я просто радарное устройство, которое регистрирует предметы и явления и возвращает эти предметы и явления в отраженной форме вперемешку с воспоминаниями, снами и фантазиями, — сказал в одном из немногочисленных интервью знаменитый шведский театральный и кинорежиссер Ингмар Бергман. — Я не позволяю насильно тянуть себя в ту или иную сторону. Мои основные воззрения заключаются в том, чтобы вообще не иметь никаких воззрений".
В этих словах есть доля лукавства: фильмы Бергмана — исследование той или иной стороны человеческого сообщества, идеологической доктрины, отношений между людьми. Достаточно вспомнить его самые яркие фильмы — "Змеиное яйцо" и "Стыд" (анатомия фашизма), "Седьмая печать" и "Вечер шутов" (судьба "маленького человека"), "Персона", "Час волка" (жребий художника), "Земляничная поляна", "Осенняя соната" (цена любви), "Причастие" (отрицание Бога).
В том мемуарной прозы вошли его две автобиографические книги — "Латерна магика" и "Картины", которые подтверждают, что Бергман не "призрачная фигура, не способная ни любить, ни согревать", а мощный художник, создавший шедевры, вошедшие в золотой фонд мирового кинематографа.
Внимание! Книга может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних чтение данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту [email protected] для удаления материала
«Травля». 1944. «Для меня этот фильм представлял собой одержимое нескрываемой злобой повествование о страданиях юности, о мучениях, связанных со школой». Разоблачение Калигулы (Стиг Еррель, в центре)
«Тюрьма». 1948–1949. «Это драма о душе, фильм — фарс о человеке, запертом в комнате, где ему приходится переживать ужасы». Курт Масрельес и Стиг Улин
«Музыка во тьме». 1947. Май Сеттерлинг и Биргер Мальмстен
«Улыбка летней ночи». 1955. «Фильм о том, что можно любить друг друга, не будучи в состоянии жить вместе». Бьёрн Бьельфвенстам, Харриет Андерссон и Улла Якобссон
«Летняя игра». 1950. «Мы снимали в островном мире внешних фьордов…
Налет подлинной нежности усиливает Май — Бритт Нильссон»
«Вечер шутов». «Фильм относительно искренний и бесстыдно личный». На снимке в центре — Андерс Эк и Гудрун Брост
«Седьмая печать». 1956. «Картина огненным вихрем пронеслась по всему миру. Она вызвала сильнейшую реакцию у людей — отразила их собственную раздвоенность и боль»
Смерть и Рыцарь (Бенгт Экерут и Макс фон Сюдов)
«Земляничная поляна». 1957. «Главная движущая сила фильма — отчаянная попытка оправдаться перед родителями». Исак Борг — Виктор Шёстрём
«Сегодня мне кажется, что в „персоне“- И ПОЗДНЕЕ В „ШЕПОТАХ И КРИКАХ“ - Я ДОСТИГ СВОЕГО ПРЕДЕЛА»
«Персона». 1965. Лив Ульман и Биби Андерссон
«Я решил скомбинировать освещенные половинки лица моих героинь так, чтобы они слились в одно лицо»
«Шепоты и крики». 1971
«Летом 1975 года я прочитал биографию Адольфа Гитлера. Проклятая жизнь, ад, на дворе ноябрь 1923 года, все перевернулось с ног на голову…» Лив Ульман в роли проститутки
«Осенняя соната». 1977. «Ингрид Бергман была удивительным человеком: щедрым, широким и высокоодаренным».
На снимке — Ингмар Бергман с Ингрид Бергман на репетиции
«Талант в ней бил через край». Момент съемок с Ингрид Тулин. «Шепоты и крики»
«Лицом к лицу». 1975. «Дино де Лаурентис поинтересовался: “Над чем ты сейчас работаешь?” — “Психологический триллер о нервном расстройстве”. — “Грандиозно!” — сказал он. И мы подписали контракт».
На снимке — Туре Сегельке и Лив Ульма
«Мои фильмы 70–х годов страдают одним общим недостатком — неспособностью изобразить на экране счастливую молодость»
«Прикосновение». 1970. Биби Андерссон с Эллиотом Гулдом
«Из жизни марионеток». 1979–1980. Роберт Ацторн и Кристине Бухеггер
Мой последний триумф — «Фанни и Александр». 1981–1982. «У картины два крестных отца. Один из них — Гофман. Второй — конечно же, Диккенс». На снимке — финальная сцен
а
«…Хочу быть человеком, не укладывающимся в привычные рамки»
ливыми гнусностями, вызывавшими чуть ли не восхищение. Но были и исключения!
Несколько замечаний: первые мои постановки действительно были не особенно удачны. Неуверенные, скучно — традиционные. Это породило, естественно, полнейшее замешательство. Кроме того, я принципиально отказывался объяснять замысел своих спектаклей, что привело к еще большему раздражению.
Потом я стал работать лучше, иногда добивался и настоящих удач, но непоправимое уже произошло. Этот несносный скандинав, думающий, будто он что‑то собой представляет, вызывал всеобщую досаду. И завизжала в ушах брань, а на премьере «Фрекен Жюли» меня освистали — удивительно бодрящее переживание.
Режиссер обязан выходить на поклоны вместе с артистами, во всяком случае на премьере. В противном случае возникает раскол. Сначала выходят актеры, получая свою долю аплодисментов и криков «браво!». Затем выхожу я — и зал разражается оглушительным свистом и криками негодования. Что делать в таком случае? Ничего. Стоишь и глупо улыбаешься. Но мысль работает. Сейчас, Бергман, сейчас ты переживаешь нечто новое. Все‑таки приятно, что люди могут так бесноваться. Ни из‑за чего. Из‑за Гекубы.
Пол сцены заляпан чудовищными соплями. Бедный призрак Ибсена с трудом отдирает ноги от липкой гадости. Сопли символизируют, как ясно каждому, буржуазный декаданс. Под больничной койкой отец Гамлета тискает Призрака, конечно же, голого. Плановый спектакль «Венецианский купец» завершается на плацу в близлежащем концентрационном лагере Дахау, публику везут туда в автобусах. По окончании Шейлок остается в одиночестве, одетый в лагерную форму, освещенный прожекторами. Вагнеровский «Летучий Голландец» начинается в просторной бидер — майеровской гостиной, куда с грохотом, ломая стены, въезжает корабль. В «Гибели “Титаника”» Энценсбергера посреди сцены установлен громадный аквариум, в котором плавает страшенный карп. По мере развития катастрофических событий актеры по одному присоединяются к карпу. В том же театре «Фрекен Жюли» играют как трехчасовой фарс в стиле немого кино. У актеров лица вымазаны белилами, они непрерывно орут и жестикулируют словно ненормальные. И так далее. И так далее. Сперва немного удивляешься. Потом соображаешь, что это прекрасная немецкая традиция, упорная, живучая. Абсолютная свобода, постоянное сомнение во всем, приправленные профессиональным отчаянием.
Для варвара с севера, впитавшего с молоком матери верность слову, это чудовищно. Но забавно.
Публика беснуется от негодования или восторга, критики беснуются от негодования или восторга, у тебя же горит голова, земля уходит из‑под ног: что же это я вижу, что же это я слышу, это я или…
Постепенно созревает решение — надо же, черт возьми, определиться, все так делают и прекрасно себя чувствуют, даже если на следующий день меняют точку зрения и утверждают противное. Итак: большая часть того, что обрушивается на мою голову с немецкой сцены, — никакая не абсолютная свобода, а абсолютный невроз.
Да и как иначе этим беднягам заставить зрителей и, прежде всего, критиков хоть бровью повести? Молодому режиссеру поручается ответственное задание — поставить «Разбитый кувшин». Сам он его видел в семи различных постановках. Он знает, что зрители с детских лет посмотрели двадцать один вариант, а раздираемые зевотой критики — пятьдесят восемь. Значит, чтобы показать свое собственное лицо, надо набраться наглости.
Это — не свобода.
А посреди этого хаоса расцветают великие театральные переживания, гениальные интерпретации, смелые, взрывные находки.
Люди ходят в театр, сетуют или радуются. Или сетуют и радуются. Пресса не отстает. Без передышки разражаются театральные кризисы местного значения, скандал следует за скандалом, насилуют критики, насилуют критиков, короче говоря — кромешный ад. Бесконечные кризисы, но подлинного кризиса, пожалуй, нет.
