Дети Кремля

Серго выгодно отличался от многих — умный, красивый, очень хорошо воспитанный: помогал надевать пальто, пропускал вперед, что в наше время нечасто встречалось. Мне казалось, что он похож на знаменитого киноактера Роберта Тейлора, которого все мы бегали смотреть в американских фильмах. Когда в семье Берия поняли, что мы с Серго готовы пожениться, Нина Теймуразовна стала приглашать меня к себе на дачу с ночевкой. Приглядывалась. Бывало, устраивались проверки: на улице подсылали машину с иностранцем, смотрели, как я на иностранцев реагирую.

Мама говорила мне: «Будь осторожней. Подумай, в какую семью ты идешь». Но мы с Серго любили друг друга. И надо сказать — все, кто с ним знакомился, попадали под его обаяние. Мои родные, друзья — все его очень любили.

Я слушаю Марфу Максимовну, и приходят в голову строки из сказки ее дедушки:

Любишь, так уж тут не до царей, —

Некогда беседовать с царями!

Иногда любовь горит скорей

Тонкой свечки в жарком Божьем храме.

Марфа Пешкова со своей любовью не в Божий храм вошла — в советское кремлевское царство.

Говорит Марфа Максимовна:

— Я всматривалась в будущего свекра — у него был пронзительный взгляд, я сначала сникала под его взглядом — все его боялись, кроме моей бабушки, Екатерины Павловны. Когда мы с Серго были уже женаты, она приезжала к воротам бериевской дачи без всякого предупреждения, хотя полагалось заранее предупреждать комендатуру, выходила из машины, стучала в ворота, объявляла: «Откройте, я бабушка Марфы». Однажды явилась на дачу к Лаврентию Павловичу хлопотать за арестованных. Берия как раз был там, его предупредили о ее приезде, он спрятался и весь день просидел в своей комнате, ждал, чтобы ушла. Бабушка заступалась за всех. До тридцать седьмого года она имела пропуск во все тюрьмы. Кто-то сказал ей про любовницу Колчака Анну Тимиреву, сидевшую в тюрьме, бабушка выхлопотала ей свободу. Многих вызволила.

Поженившись, мы поселились в особняке вместе с родителями Серго.

Я привыкла к тому, что в нашем доме всегда было много народу: приходили на обед, на чай. Интересные люди, разговоры. То же было и у моей бабушки, Екатерины Павловны, в квартире на улице Чаплыгина периодически кто-то жил, люди останавливались у нее, приезжая в Москву на лечение. В воскресные дни с поезда к ее даче в Барвихе всегда шла толпа.

Ничего подобного не было в семье Берия.

Нина Теймуразовна удивлялась, почему я никогда не была в комсомоле: «Это большой минус в биографии».

Я объясняла свой пробел эвакуацией, тем, что в Ташкенте как-то не получилось вступить, пока была война. Тогда она крепко взялась за мое политическое воспитание.

Каждое утро, после отъезда Серго на работу, Нина Теймуразовна уводила меня на балкончик и заставляла зубрить историю партии. Я должна была знать ее назубок, с тем чтобы затем вступить в партию. Но я так и осталась беспартийной, хотя и благодарна свекрови за то, что она привила мне интерес к общественной жизни.

Наша жизнь с Серго в доме Берия всегда была под надзором. Сначала я терпела, но с годами все это стало раздражать. Я не чувствовала себя хозяйкой в этом доме и решила поднять вопрос. Посоветовалась с Серго. Он пошел к матери, сказав, что мы бы хотели жить как все, в отдельной квартире, и тогда Марфа почувствует себя хозяйкой.

Нина Теймуразовна искренне удивилась: «А что ей мешает здесь быть хозяйкой?»

Мне мешало все — весь стиль жизни. Ко мне никто не мог прийти без моего звонка в комендатуру, даже мать и сестра.

Свекровь вызвала меня: «Если ты еще раз поднимешь этот вопрос, повторения не будет. Учти, вы всегда будете рядом со мной, я не расстанусь с Серго, а ты и детей своих не увидишь, и уйдешь отсюда без них и без мужа».

Очень напугала мою маму: «Ваша дочь хочет уйти из нашего дома и забрать с собой моего сына. Учтите, если вы на нее не повлияете, то ни вы, ни она никогда не увидите детей».

Мама сказала мне: «Умоляю, больше ни слова об этом!»

И тут вдруг забеспокоилась Светлана Сталина, откуда-то узнав о моих намерениях. Она явилась к Нине Теймуразовне: «Почему вы не хотите, чтобы я вошла в дом? Детей мы разделим».

Серго сам рассказывал мне о ее приходе к свекрови, заметив, что «Светлана очень опасная женщина».

Чем опасная? — хочу я спросить Марфу Максимовну, но вспоминаю слова Сталина, начертанные на сказке Горького «Девушка и Смерть», — их в моей юности обязан был знать каждый школьник: «Эта штука сильнее, чем „Фауст“ Гете: любовь побеждает смерть». Всесильный вождь, желавший похвалить хорошее произведение, убил его, дав предпочтение непроверенному временем произведению перед абсолютной литературной величиной.

Любое слово Светланы, сказанное отцу, могло вызвать любую его реакцию, и тогда его ответные слова породили бы непредсказуемое действие для тех, на кого они были бы направлены.

Мы с Марфой Максимовной закуриваем. Она вспоминает, как Нина Теймуразовна впервые предложила ей покурить во время беременности, с тех пор она и пристрастилась. Я испытываю нетерпение и неловкость, подходя к неприятной теме пятьдесят третьего года, падения Берия и переворота в жизни моей героини. Но она, словно почувствовав мои переживания, сама говорит:

— А теперь я расскажу конец этой истории.

Лето 1953 года. Мы — Серго, дети и Нина Теймуразовна — были на даче. Ночью приехали люди, подняли с постели, сказали: «Быстро соберите кое-что, мы вас отвезем на несколько дней в другое место…»

Все тот же старый большевистский, дзержинско-ежовско-бериевский почерк: ночью, без объяснений. Так уводили на расстрел семью Николая II в Ипатьевском доме, хотя с семьей Берия обошлись много мягче.

Марфа была беременна третьим ребенком.

Взволнованное семейство стало собирать, завязывая в узлы, постельное белье и детские вещи. Позднее Нина Теймуразовна вспоминала, как Марфа спросила ее: «А теннисную ракетку брать?»

— …Привезли нас на какую-то дачу — потом, как мне сказали, в ней жил Брежнев.

Дом был отключен от мира: все шнуры повыдернуты, телефоны болтаются. Тут мы поняли, что дело серьезное. Однако наутро как ни в чем не бывало нам принесли меню: «Заказывайте, что хотите».

Серго сказал: «Переворот».

Разрешили гулять по дорожкам вокруг дома. Обстановка была гнетущей — полная неизвестность. Ниночка побежала за бабочкой, ее вернули — нельзя. Младшая, Надя, ей было три года, запустила камнем в часового.

Когда солдаты менялись, мне казалось, что поведут на расстрел. Все время за территорией дачи играло радио. Особенно часто звучала любимая песня Берия «Голубка».

Серго говорил: «Все очень странно».

Мы терялись в догадках. Не помню, сколько дней мы провели на этой даче. Потом нас перебросили на другую — там было посвободней, за каждым кустом не стояли часовые. Однажды ночью забрали Серго. Утром появилась женщина, молчаливая, мрачная. Она сопровождала меня на прогулках. На вопросы, что с моим мужем, я, конечно, ответа не получала. Через день приехала машина, и меня с детьми и моими вещами отвезли на дачу к бабушке, в Барвиху. Нас ждали на крыльце. Ко мне кинулась плачущая мама. Бабушка стояла молча. Первый мой вопрос: что случилось? Они показали газету.

— Началась новая жизнь. Ко мне на бабушкину дачу приезжали какие-то люди, спрашивали, не нужно ли чего. Когда родился маленький Серго, я попросила их передать мужу фотографию ребенка. Передали. Потом я добилась свидания с мужем в Бутырской тюрьме. Водил меня туда генерал Китаев. Я шла по тюремному коридору, навстречу вели человека и повернули его лицом к стене, чтобы я не увидела его. Кто это был?

Серго вывели ко мне. Брюки на нем веревочкой подвязаны, худой. О чем говорить при генерале? Только о детях, мол, все у них в порядке. Я слезы не проронила, генерал Китаев похвалил: «Сильный у вас характер».

Потом Серго с матерью пульмановским вагоном отправили в Свердловск. Было это осенью пятьдесят четвертого года, а в январе пятьдесят пятого поездом Москва-Пекин я поехала к нему. Мы встретились, обнялись. Удивительно, как малыш сразу потянулся к отцу. Я расплакалась.