Грустная книга

Программу бригады составили отрывки из произведений Горького — «На дне», «Мать», сцены из пьесы Чехова «Три сестры», отрывки из романа «Анна Каренина» Льва Толстого, из произведений Островского, стихи Маяковского, Твардовского и, конечно, Пушкина. Музыкальная часть была представлена произведениями Чайковского, Римского-Корсакова, Мусоргского и русскими народными песнями.

Специально для бригады был сшит маленький занавес с «Чайкой», который служил до конца войны.

Программа была составлена из двух отделений. Предвидя различные условия для концерта, разработали варианты выступлений продолжительностью от сорока минут до двух часов. Было решено, что, помимо театральных, у всех должны быть и парадные костюмы — вечерние платья у женщин, а у мужчин черные костюмы и крахмальные сорочки, как для Колонного зала в Москве.

После возвращения наши «фронтовики», впервые побывавшие в разных обстоятельствах, с гордостью рассказывали об отзывах командования, где говорилось, что по исполнению и по репертуару такой бригады еще не было. Мы жадно слушали рассказы о Москве, о доме, о наших драгоценных «стариках». Ольга Леонардовна тоже уже была в Москве. Здания нашего театра и филиала целы — счастье!

А нам было приказано собираться в путь. Нас отправляли пароходом по Волге и Каме до Перми, а оттуда поездом в Свердловск.

И вот настал день отплытия. Не помню, как звали капитана и как назывался пароход. Он целиком был предоставлен театру и от трюмов и доверху забит декорациями, театральным имуществом, личным багажом и массой людей: артистов, служащих и «иждивенцев» всех возрастов — от годовалых детей и до больных стариков. А над всем этим на палубе стояли зенитные орудия.

Отходил этот «Ковчег» не от главной пристани, а где-то в стороне, откуда поднималась в гору немощеная дорога в город. По этой дороге с рассвета на пароход везли все театральные грузы, потом личный багаж, а за ним пешим ходом люди.

Было трогательное прощание с немногочисленным персоналом нашей «Европы». В дорогу запаслись какой-то едой, мужчины добыли «горючее», и к моменту погрузки кое-кто уже «подогрелся». Москвин был в гневе.

Иван Михайлович стоял на палубе и лично проверял «емкости». Рядом находился Блинников и еще кто-то из «храбрых». Вот на дороге появился наш служащий по прозвищу Неровный с огромным чайником. Увидев Москвина, он на секунду замер и, повернувшись, побежал обратно. «Вернись!» — скомандовал Москвин, и Неровный обреченно зашагал к мосткам. Тут Блинников со словами: «Что вы, Иван Михайлович, это ж вода», — взял у того чайник и довольно долго лил себе в рот, потом утерся, говоря: «А ты уж испугался, дурачок!» — и пошел куда-то подальше от грозного директора. Вот это был розыгрыш — так Москвина провести!

Разместились очень плотно, кают не хватало. Волга была пустынной, только иногда навстречу нам шли военные транспорты.

Через какое-то время мы подошли к Куйбышеву. На пристани было много встречающих из Большого театра и еще откуда-то. Мы увидели Шестаковича, Баратова, Вильямсов, Петра Селиванова (он встречал жену, Лабзину, она осталась с ним в Куйбышеве). Мы пообнимались с Ольгой, прокричали встречавшим нас слова привета и одновременно прощания (Москвин не разрешил сходить с парохода) и поплыли дальше.

Наш пароход шел долго. Мы любовались необыкновенной природой вдоль камских берегов, на коротких остановках подкармливались: здесь к пристаням выносили довольно много еды и не так немилосердно драли, как саратовцы, а менять нам было уже нечего.

Плохо помню, как мы дошли до Перми и как нас переправляли к поезду, но ясно помню вокзальный перрон. Для нас, кажется, приготовили целый специальный состав. Была большая суета: Лиза, моя мама и я оказались в мягком купе, так как муж уступил свое место маме, а Раевский — Лизочке. Еще с нами была жена художника Дмитриева Марина с матерью и полуторагодовалой Аней — будущей знаменитой теннисисткой и телекомментатором.

Когда наш поезд подошел к перрону свердловского вокзала, мы услышали, как военный оркестр заиграл бодрый марш. Под этот аккомпанемент стали выносить детей и выводить под руки стариков — «иждивенцев». Было и смешно, и грустно. На перроне состоялся митинг с приветствиями и благодарными словами в ответ. Там же встретил нас новый директор театра — Месхетели, а прежнего мы больше не видели.

Город жил сытой невоенной жизнью, без светомаскировки. Повезли нас в лучшую гостиницу Свердловска «Урал». Почти вся труппа была размещена в отдельные номера. Нам достался номер с двумя кроватями и диваном — роскошная жизнь! Сразу выдали какую-то еду и талоны в магазин, где продавали кофе — это просто сон!

В оперном театре шли гастроли балета, кажется, Большого театра. Я пристала к Михальскому, и он достал мне одно место — уж очень захотелось красоты! Но случилось так, что в антракте я ушла: было непереносимо видеть тыловую, шикарно одетую публику. Там было много сытых роскошных дам из сферы «сервиса», кавалеров было меньше, но зато таких, которые вполне могли находиться на фронте. И я ушла. На вопросы мужа и матери выдала истерику: конечно, это был результат усталости и нервного напряжения.

На следующий день начались репетиции. В срочном порядке Хмелев (а не Станицын) ставил «Фронт» Корнейчука, все наши спектакли надо было «подогнать» под большую сцену Свердловского оперного театра. Работы всем хватало с избытком — с утра и до позднего вечера. Через несколько дней мы должны были открыться «Курантами».

Как-то в перерыве между репетициями мы пошли с талонами за кофе и за белыми булками. С нами, немного впереди, шла Фаина Васильевна Шевченко с мужем, на ее костюме был орден Ленина. На трамвайной линии работало несколько женщин, и одна из них громко воскликнула: «А энтой за что?» Другая ответила так же громко: «За что, за что — за вид!»

В гостинице нам выдавали какие-то пайки и даже работала столовая, опять же по талонам. Но это было вначале, потом стало скромнее, однако черный и белый хлеб и даже сдоба были всегда.

Однажды случилась беда: «скорая помощь» увезла с репетиции «Школы злословия» Веру Сергеевну Соколову в больницу — сильнейший сердечный приступ, по-нынешнему — инфаркт. Лечили ее в местной «Кремлевке» лучшие врачи, состояние было угрожающим. Начался срочный ввод Скульской в «Куранты», а Дурасову вводили в «Школу злословия» (Снируэл).

Открылись шумно, с успехом, подробности ушли из памяти. Все спектакли шли аншлагами, но того саратовского зрительного зала не было. Конечно, бывало довольно много военных, но это был глубокий тыл.

…Как-то придя с репетиции, я услышала от Грибова (его номер был рядом), что утром приходил военный. Он очень торопился на поезд и спрашивал меня. Этот человек сказал, что был у партизан под Смоленском, но уже давно. Там была медсестра-боец Наташа. Ее звали «сестричка с пятнышком». (У моей сестры на лбу было красное родимое пятно — небольшое.) Она ему сказала: «Будете на Большой земле в Художественном театре — там у меня сестра-актриса». Вот и весь рассказ. Этот человек, узнав, что МХАТ в Свердловске, на всякий случай забежал в контору к Михальскому, узнать, нет ли совпадения, и тот послал его ко мне, а у нас никого не оказалось. Больше о судьбе и гибели сестры я ничего не знаю.

Москвин — золотой человек — спасал меня и маму. Наши паспорта с прописки не вернули, приказали явиться лично. Иван Михайлович поехал туда сам. Что он там говорил, мы не узнали, а наши прописанные паспорта привез.

У Москвина числился без вести пропавшим младший сын-летчик, он не вернулся с задания. Иван Михайлович велел, чтобы я дала ему все сведения и заявление о розыске моих брата и сестры: «У меня будет вернее, я тоже ищу!» Он много хлопотал, но так и не получил ответа ни о сыне, ни о моих.

…Как-то к нам постучали и вошла Нора Полонская с двумя мальчиками примерно лет шести-семи. Это были ее сын Володя и сын Фивейского — Федя. Я обомлела — Нора, блистательная Нора, в чем-то очень поношенном и в летних старых босоножках, надетых на шерстяные штопаные носки (было уже довольно холодно)!