Дневник. Том 2

тельное сочетание для того, чтобы позволить медиократу до

стичь самого высокого положения! * В конце концов, мы — мой

брат и я — считали его честолюбцем с юных лет. Мы предска

зывали, что он достигнет всего, к чему ведет интрига, и не до

стигнет ничего, к чему ведет талант.

Это не только позор и поношение парламентарного режима,

это развал всего государственного аппарата, ибо вмешательство

депутатов терпит фиаско в его сложных разветвлениях, натал

киваясь на чиновников, преуспевших на административной

службе, что лишает депутатов заслуженного престижа, величия.

Людей выдающихся преследуют и изгоняют. Точно так же

Эдуард рассказывал мне, что в нынешнее время дипломатиче-

188

ская деятельность совершенно загублена целой стаей вельмож

и демократов: на другой день после всякого значительного

голосования в палате они сразу набрасываются на видные, вы

годные, хорошие посольские места.

Отейль, воскресенье, 13 сентября.

Я слоняюсь среди своих книг, не раскрывая их, брожу среди

своих картин и цветов, не удостаивая их взглядом. В моей

душе словно порвались все узы, привязывавшие меня прежде

к этим вещам. Да и дом мой уже, кажется, перестал для меня

быть тем, чем был еще полгода назад. Я не радуюсь своему пре

быванию в нем. Не пойму, отчего на меня раньше времени на

шло безразличие умирающего. Прежде какое-нибудь желание,

стремление, надежда в один прекрасный день рывком выводили

меня из этого душевного состояния. А сегодня я чувствую, что

на свете нет более ничего, что могло бы заставить меня желать,

стремиться, надеяться, мечтать. Я дошел до такой степени от

решенности от активной жизни, при которой в прошлом веко

человек моего типа заживо хоронил себя в монастыре — мона

стыре бенедиктинцев. Но режим свободы разрушил эти убежи

ща для людей, уязвленных жизнью.

Понедельник, 14 сентября.

Национальная выставка изделий наших мануфактур.

Искусство выделки ковров — можно заявить это к удивле

нию изрядного числа людей, — искусство выделки ковров при

шло в упадок. Теперешние ковры — это лишь старательное под

ражание живописи, плохое и тусклое; они не намного лучше

подделок — холстов, расписанных под старинные ковры. В вы

ставленных здесь современных коврах ничего не осталось от

того особого искусства, искусства условного, которое создавало

картины из шелка и шерсти, подобно тому как в Саксонии

на фарфоре изображались букеты цветов, — то есть по зако

нам и правилам, не имеющим отношения к живописанию

реальности.

Вторник, 15 сентября.

Уезжаю в Бар-на-Сене.

В томительно долгие часы путешествия я размышляю о том,

что вот уже сорок лет, как я каждую осень отправляюсь на

месяц в это родовое имение. Вспоминаю свою первую поездку.

Мне было двенадцать лет, когда мой родственник — отец ныне

189

живущего там моего кузена,— сойдя со мной с дилижанса в

Труа, купил мне белую блузу, чтобы я мог в ней бегать по по

лям. Сколько происшествий случилось за этот месяц! Для на

чала, я свалился в Сену и чуть не утонул; через несколько дней

в руках у меня взорвалась пороховница, к счастью, картон

ная, — и сотни других сумасбродств. И как ни странно, весь

этот пыл, все это возбуждение, вся эта непоседливость, вся эта

страстная живость испарились из меня, когда я вновь приехал

туда на будущий год. Я стал юнцом — серьезным, очень мало

подвижным, почти что грустным; и так как мне стелили на

ночь постель в библиотеке, то все ночи напролет я детски довер

чивыми глазами поглощал пошлые сочинения, а днем преда

вался грезам. <...>

Пятница, 20 ноября.

Под порывами холодного ветра, который задувал сегодня

утром, когда я шел в гору, через Сен-Клу в Версаль, в состоя

нии возбуждения от быстрой ходьбы, в голове у меня начали

вырисовываться контуры моего романа. Я решил придать смут

ность и отдаленность воспоминаний всем сценам в публичном

доме и в Суде присяжных, которые прежде намеревался живо

писать с жестокой реальностью, и три части моего романа

сгустились в единое целое. < . . . >

Понедельник, 30 ноября.

Какое счастье — вернуться к себе домой, в пригород, замк

нуться среди блестящих корешков своих книг, в сиянии брон

зовых статуэток, в отблесках фарфора, отсветах ковров и пор

тьер! Какое счастье — при веселых вспышках пламени в ка

мине, при мягком свете старинной лампы править корректуру,

перебирая старинные книги, открывая папки, перелистывая

гравюры! И все это — в глубокой тишине, под стоны осеннего

ветра.

Это счастье не выразить словами, и я нисколько не жалею,

что отказался сопровождать принцессу во Французский театр,

где дают «Полусвет» *.

Вторник, 1 декабря.

Наши традиционные обеды у Маньи становятся убийст

венно скучными. Разношерстную публику, которая там присут

ствует, ничто не связывает, как людей, которые сошли с дили

жанса, чтобы пообедать за табльдотом. Ни у кого нет инте

реса к тому, что делает, замышляет, желает другой. <...>

190

Вторник, 8 декабря.

В настоящее время мне очень занятно наблюдать, как пре

вращается в книгу моя грязная, небрежная рукопись, я испыты

ваю удовольствие, видя, как творение интеллекта постепенно

обретает красивую и опрятную плоть *.

Вначале я вынимаю из пакета еще не просохшие гранки,

которые, вздуваясь и коробясь, загромождают весь мой стол:

это большие куски бумаги, испещренные грубым наборным тек

стом и еще совсем не похожие на книгу. За ними следует пер

вая корректура, где моя мысль уже заключена в рамки стра

ницы; но текст здесь еще пляшет, он весь в пятнах и полон

грубых и дурацких опечаток. Наконец, идут вторая и третья

корректуры, где мало-помалу в результате духовной и матери

альной чистки выявляется та книга, что будет моей книгой.

ГОД 1 8 7 5

Пятница, 22 января.

Цена вещей — это поистине что-то парадоксальное! Вот пе

редо мной японская бронзовая фигурка — утка, обнаруживаю

щая необычайное сходство с античными животными Ватикана.

Если бы подобную вещицу нашли при каких-нибудь раскоп

ках в Италии, она, возможно, стоила бы десять тысяч франков.

Моя же обошлась мне в сто двадцать. С этой утки мой взгляд

скользит на японскую статуэтку слоновой кости — обезьяну в

костюме воина Тэкуна. Резьба доспехов — это чудо филигран

ности и совершенства: сокровище под стать Бенвенуто Чел-

лини. Представьте себе, что стоил бы этот кусочек слоновой

кости, если бы знаменитый итальянский художник вырезал на

нем свое имя? А статуэтка, может быть, подписана именем,

ничуть не менее знаменитым в Японии, но пока что эта подпись

ценится во Франции всего в двадцать франков.

Я нисколько не жалею, что в своем «Искусстве XVIII века»

много места уделил японцам. В сущности, искусство XVIII ве

ка — это в какой-то мере классицизм миловидного, в нем мало

неожиданного и мало величия... Просуществуй оно дольше, оно

могло бы себя обесплодить. А эти альбомы, эти вещицы из

бронзы и слоновой кости имеют то достоинство, что увлекают

ваш ум и вкус в поток творений силы и фантазии.

Понедельник, 25 января.

Обедам у Флобера не везет. В прошлый раз, выйдя от него,

я схватил воспаление легких. Сегодня нет самого Флобера; он

в постели. За столом только Тургенев, Золя, Доде и я.

192