Альберт Эйнштейн

В Москве молодой советский физик Павел Черенков обнаружил нечто еще более удивительное и не поддававшееся объяснению, пока к замку не подошел ключ теории. Двигавшиеся у Черенкова в сосуде с жидкостью чрезвычайно быстрые электроны от радиоактивного источника вызывали внутри жидкости световую волну, шедшую узким конусом вдоль трассы электрона. Ничего подобного не наблюдалось никогда с той поры, как физики научились следить за ходом волн света в материи! Положение разъяснилось, когда московские теоретики Игорь Тамм и Илья Франк рассмотрели математически движение так называемого «сверхсветового электрона», то есть электрона, летящего быстрее, чем распространяется свет в толще жидкости. Электромагнитная теория света Максвелла, неотделимая от частной теории относительности Эйнштейна, помогла установить, что впереди такого электрона должен образовываться как раз световой конус, напоминающий «ударную» (воздушную) волну сверхзвукового реактивного самолета. Скоро, очень скоро русское открытие было положено в основу новых физических приборов — «черенковских счетчиков», ставших наряду с ускорителями могущественным оружием атаки микромира…

Да, все это вселяло чувство законного удовлетворения и гордости, но к этому чувству примешивалось ощущение неясной тревоги. Гул пушек Мадрида и Барселоны заставлял вспомнить о тех днях, когда шла работа над теорией тяготения и все было омрачено гнетущим призраком Соммы и Вердена. Мысль уносилась еще на десятилетие назад, к началу века, к 1905 году, — году русского кровавого воскресенья, Цусимы и теории Альберта Эйнштейна. Тридцать пять лет подряд зловещая тень войны, не отставая, шла по пятам за ним и за прогрессом физики! Случайным ли было это сближение во времени, эта синхронность двух потоков событий? И куда ведет, где остановится гигантская раскручивающаяся спираль, чьей исходной точкой были его собственные, эйнштейновские, вычисления массы и размеров атомов? Последние дни года, последнего предвоенного года, застали его погруженным в раздумье, еще более тяжелое и гнетущее, чем то, с которым он писал свое «Письмо к потомкам».

4

В Нью-Йорке на подмостках одного из небольших театриков на Бродвее показывали сатирическое представление под названием «Частная жизнь госпожи Расы». Автор пьесы, Бертольд Брехт, был известен во всем мире как честный немецкий писатель, патриот и солдат антифашистской борьбы. Имя Брехта, так же как и Эйнштейна, значилось в черных списках гестапо…

Заехав на автомобиле за Эйнштейном, компания физиков из Принстонского и Колумбийского университетов принялась уговаривать его посмотреть спектакль.

— Вы увидите там нечто вас касающееся, — сказали физики.

— Я знаю и уважаю Брехта, — отвечал Эйнштейн, — но у меня нет времени для посещения театров. Нет, нет, не уговаривайте. Когда вы доживете до шестидесяти, вы будете тоже беречь каждый час, оставшийся в вашем распоряжении!

Все же он поехал.

Маленький зал, ютившийся в полуподвальном помещении, был переполнен. Эстрадное представление состояло из нескольких эпизодов, изображавших жизнь и нравы Третьей империи. Перед каждым эпизодом на сцену выходил ведущий артист и произносил стихотворную фразу, служившую вступлением к действию. Один из эпизодов начинался так:

Затем поднимался занавес, и зрители видели крадущегося с видом заговорщика физика-теоретика, таинственно сообщавшего другому ученому о том, что ответ на интересующий их вопрос насчет распространения волн в поле тяготения, наконец, получен. Ответ пришел по почте из-за границы сюда, в Геттингенский институт на имя одного из физиков. «Ну и что же?» — спрашивал собеседник, не понимая смятения своего коллеги. «А то, — отвечал тот, озираясь по сторонам и переходя на шепот, — что наш запрос был переслан к…» И дальше, написав на бумажке нечто, первый физик передавал бумажку второму физику, и тот, придя в ужас, поспешно разрывал ее на мелкие клочки. Потом следовал длинный диалог, касавшийся распространения волн в поле тяготения, с участием сложнейших формул и выражений вроде: «контравариантный вектор», «компоненты смешанного тензора 2-й степени», «скобки Кристоффеля» и так далее. Диалог прерывался время от времени странными действиями собеседников — они на цыпочках подходили к двери, внезапно ее распахивали, обследовали телефонный аппарат и т. д. В конце концов один из теоретиков оказывался настолько увлеченным предметом беседы, что внезапно произносил: «А что говорит Эйнштейн о…»

Ужас, возникавший в этот момент на лице физиков, свидетельствовал о том, что произошло нечто непоправимое. Первый физик судорожно вырывал из рук второго сделанные тем записи, прятал их подальше и, подойдя вплотную к стене, громко и демонстративно возглашал: «Чисто еврейские фокусы! С физикой это не имеет ничего общего!»

Спутники Эйнштейна были в восторге, и зрительный зал дрожал от хохота, но Эйнштейн не смеялся. С серьезным лицом он сказал, обращаясь к сидевшему рядом с ним принстонскому теоретику, что автор пьесы талантливо подметил то, что ставит сейчас человечество на край катастрофы.

— Что именно? — спросил собеседник.

— Страх перед тупой и беспощадной силой, — отвечал Эйнштейн и продолжал: —…Страх, парализовавший мысль и волю целого семидесятимиллионного народа, страх, превративший этот народ в покорную машину в руках у шайки маньяков и убийц, — этого еще не было в истории!

Собеседник сказал, что имя автора пьесы, немца и антифашиста, говорит за то, что дело все же обстоит не совсем безнадежно плохо.

— Все мои упования, чтобы это было так! — промолвил Эйнштейн. И, поднявшись со своего места, вышел из зала.

30 апреля 1939 года выставка, расположенная на северо-восточной окраине Нью-Йорка, была открыта президентом Рузвельтом и мэром Лагардиа. Она называлась «Мир завтрашнего дня», и ее павильоны принадлежали шестидесяти трем государствам. Первое, что видели посетители, входившие в ворота со стороны Гудзона, это огромный подковообразный дворец из мрамора, стекла и нержавеющей стали — по вечерам он светился и был похож на плывущий в воздухе волшебный корабль. Башня, увенчанная фигурой рабочего, поднимала его рукой лучащуюся рубиновую звезду. Олова «Союз Советских Социалистических Республик» были написаны на фронтоне. Внутри были просторные залы, показывавшие экономику и культуру побеждающего социализма.

Проведя в павильоне немало часов — это было уже в середине лета, — Альберт Эйнштейн вышел на воздух. Свежий ветер дул с Атлантики и трепал побелевшие, но все еще густые и жесткие кудри, дыбившиеся над изрезанным морщинами лбом.

— Мир завтрашнего дня? — сказал он вдруг вопросительно и не обращаясь ни к кому. — Пожалуй. Но только он, — Эйнштейн бросил взгляд на выкованную из нержавеющей стали фигуру рабочего, высоко поднявшего рубиновую звезду, — только этот мальчик (dieser Junge) оправдывает название… Европа — прошлое, Америка — настоящее, Россия — будущее!

И, сев в автобус, отправился домой, в Принстон, улица Мерсер, номер 112.

Там его дожидались с нетерпением двое физиков: Лео Сцилард и Эуген Вигнер.

5

Он не верил, что это возможно, он сомневался долго и упрямо, но упорствовать дольше было нельзя. Он припоминал все происшедшее за эти месяцы и тот день, с которого все началось: 17 января 1939 года. Он просматривал в тот день утреннюю почту, отобранную для него, как всегда, Элен Дюкас. Среди груды писем промелькнула тонкая тетрадка журнала — он мог бы узнать ее издали среди десятков других изданий — берлинский «Натурвиссеншафтен». Там, в Берлине, ему присылали номера прямо из типографии, и краска, не успевшая высохнуть, оставляла следы на пальцах… Он сорвал прозрачную бандероль и рассеянно пробежал оглавление: «О. Ган и Ф. Штрассман. О распознавании и поведении щелочноземельных металлов, образующихся при облучении урана нейтронами». Отто Ган, он знал его еще по Берлину, — отличный экспериментатор и, что самое занятное, директор института химии в «Обществе кайзера Вильгельма», в том самом «обществе», где директорствовал когда-то он сам, Альберт Эйнштейн! Ган и Штрассман обсуждали результаты странного опыта: в уране, обстрелянном нейтронами, появляется барий. Уран — 92-й, барий — 56-й элемент менделеевской таблицы. Как же могло случиться, что атомное ядро с зарядом 92 [64] одним прыжком превратилось в другое, с зарядом почти в два раза меньше? И если говорить с полной точностью, то открытие это принадлежит даже не Гану, а сделала его — осенью тридцать восьмого года — Ирен Кюри со своим лаборантом югославом Павле Савичем. Кюри и Савич нашли в уране 57-й элемент — лантан. 92 и 57 — дело обстояло примерно так же, как у Гана. Ирен прислала тогда письмо из Парижа, приложила к письму фотокарточку: мальчик и девочка — продолжение семейств Жолио и Кюри. Она ведь замужем за этим сорвиголовой, другом и однокашником Андрэ Ланжевена, что встречал его когда-то в толпе студентов у гар дю Нор! Из Фредерика Жолио вышел великий ученый, и Ирен разделяет с ним его славу. И вот уже растут дети, как быстро идет время…