Парабола моей жизни

Не могу выразить, до чего мне жаль было расставаться с Петербургом, и я поклялся приехать туда опять. Я уехал в Париж, где у меня был контракт с театром Сары Бернар. Там проходил сезон итальянской оперы, во главе которой стоял издатель Эдоардо Сондзоньо. Этот сезон остался памятным в анналах знаменитого театра. Торжеству демонстрации итальянского искусства способствовали самые большие вокальные знаменитости того времени. Чтобы дать некоторое представление о значительности этого художественного события, достаточно назвать имена участвовавших в нем композиторов и певцов: Масканьи, Джордано, Леонкавалло; Реджина Пачини, Мазини, Карузо, Де Лючия, Гарбин, Басси, Кашман, Саммарко, Бальделли. Я был законтрактован самим Сондзоньо для исполнения партии Глеби в «Сибири» Джордано, партии, которую я уже исполнял с успехом в прошедшем году в театре Лирико в Милане.

Впечатление, которое произвела на меня. огромная французская метрополия, не поддается описанию. Я остановился в гостинице Пале, и, поскольку из окон моей комнаты, выходивших на Сену, можно было охватить взором несколько мостов, я наслаждался великолепным видом. Тем не менее громадный город вызывал во мне чувство некоторой растерянности. Не значило ли это, что я в нем затеряюсь? До дебюта было еще много времени. Я воспользовался этим, чтобы посетить Лувр, Люксембургский дворец, Фонтенбло, Версаль, Дворец искусств и частные музеи. Проводил дни в лихорадочной погоне за всем тем, что есть в Париже самого интересного. Возвращался в гостиницу вечером умирающий от усталости и опьяненный восторгом. Но за неделю до дебюта я снова стал жить своей обычной размеренной жизнью певца. Рано вставал, занимался вокалом и гимнастикой и совершал обязательную прогулку. Я прохаживался обычно по улице Риволи и по авеню Елисейских полей до самой Триумфальной арки.

Иногда доходил до Булонского леса. Весна была в полном разгаре. На верховых дорожках галопировало множество всадников и амазонок. Богатые экипажи проезжали по обсаженным деревьями аллеям. Это был подлинный праздник богатства и изящества, роскоши и радости, равного которому я больше никогда не видел. Не сумею сказать, какие чувства сильнее всего вызывало во мне это зрелище — восхищение или растерянность.

Предстоящим дебютом я был озабочен до чрезвычайности. Несмотря на убедительные доказательства моих возможностей, несмотря на успешные выступления во многих больших городах нашей планеты, мне казалось, что успех в Париже должен быть решающим, и воспринимал выступление здесь как наиболее рискованный момент в моей карьере. Меня поддерживала твердая воля к победе. Могучая уверенность проистекала из равновесия в моей личной жизни и из того величайшего благоговения, с которым я занимался своим искусством.

Образ Глеби уже давно вошел мне, как говорится, в плоть и кровь, с тех самых пор, как я выступил в этой роли в театре Лирико в Милане. В середине первого действия и в последующих сценах на мою долю пришелся хороший успех, но кульминации он достиг в третьем действии после рассказа: «Я знал ее, когда была она ребенком». Рассказ кончается каденцией, идущей вверх от фа-диеза к выдержанному натуральному соль. Публика в этом месте разразилась шумными аплодисментами и с такой настойчивостью потребовала, чтобы я бисировал, что я должен был повторить весь отрывок с самого начала. Я, по существу, враг биса, особенно в тех случаях, когда он разрывает нить драматического действия, которое прежде всего, вопреки условностям и вокальной акробатике, должно быть правдивым и трепетать подлинной жизнью. Но в этот раз аплодисменты были такими неистовыми и единодушными, и требования повторения такими упорными, что приглашенный жестом самого Клеофонте Кампанини, дирижера оркестра, я должен был без промедления повторить весь рассказ с самого начала. Сделал я это еще и потому, что из-за несмолкаемых требований публики спектакль претерпевал остановку худшую и более длительную, чем повторение определенного фрагмента. «Сибирь» в итальянской опере в Париже оказалась самым большим успехом сезона.

Когда спектакль кончился, я удостоился чести принять у себя в уборной Викторьена Сарду, которого сопровождал Умберто Джордано. Они обняли меня и оба выразили мне свое восхищение. Сарду поцеловал меня в лоб, и обратившись к Джордано, сказал: «Voila un artiste qui fera beaucoup parler de lui dans le monde entier»*. И Джордано признался, что мой личный успех в огромной степени обусловил успех его оперы.

Я уже не помню теперь, на каком из представлений этой оперы к концу спектакля пришла ко мне в уборную графиня дю Шато в сопровождении известного организатора музыкальных сезонов Астрюка и спросила, расположен ли я петь в концерте у нее в доме. В этом концерте должны были принять участие и другие известные артисты, например, знаменитый Кубелик, имя которого гремело в то время в Париже. Мне сразу пришла в голову счастливая мысль и, обратившись непосредственно к самой графине, я сказал, что быть представленным ею парижскому обществу — для меня честь не только соответствующая, но и превышающая любое вознаграждение. Графиня посмотрела на меня с удивлением: «С,а c'est gentil de votre part monsieur Titta Ruffo, — сказала она,— Vous serez bien recu dans ma maison, mais je ne veux pas profiter de votre aimable gentillesse».** И она ушла, сказав мне еще напоследок: «Toutes mes felicitations pour votre immense succes a Paris comme chanteur et comme tragedien».***

Концерт, на который я был приглашен пришелся на субботний вечер. Ровно в девять я был в одной из гостиных во дворце дю Шато и ожидал начала концерта, беседуя с Кубеликом. Я впервые принимал участие в концерте в частном доме и не знал существующих обычаев. Надо сказать, что я был сильно разочарован. Прежде всего мне пришлось ждать больше часа.

* «Вот артист, о котором будут много говорить во всем мире» (франц.).

** «Это очень мило с вашей стороны, господин Титта Руффо. Вы будете хорошо приняты у меня в доме, но я не хочу злоупотреблять вашей любезностью» (франц.).

*** «Поздравляю с огромным успехом в Париже как певца и трагика» (франц.).

В тот вечер дю Шато давали дипломатический обед, на котором присутствовали самые высокопоставленные представители парижского общества. Трапеза закончилась только в половине одиннадцатого. Кубелик был объявлен первым номером программы. Он начал концерт, извлекая из своей скрипки те чудеса, которыми прославился на весь мир. Вернувшись в гостиную после бурной овации, он получил от мажордома конверт, любезно распрощался со мной и уехал. Когда наступила моя очередь, мажордом пригласил меня войти в зал, чтобы исполнить свой номер. Я отказался, мотивируя отказ тем, что желаю предварительно переговорить с графиней. Удивленный мажордом тотчас же пошел предупредить ее и через несколько минут, в то время как я был занят разглядыванием великолепнейших картин Буше, графиня появилась в гостиной явно смущенная. Спокойно и холодно я выразил ей свое возмущение тем, что меня заставили ждать около двух часов, как лакея, и заявил, что не намерен подвергнуться унижению спеть несколько романсов для того, чтобы мне вручили конверт и отправили на все четыре стороны без всякого уважения ко мне как к человеку. Я напомнил графине, что принял ее приглашение, отказавшись от денежного вознаграждения, будучи убежден, что, поскольку она снизошла до того, чтобы лично прийти ко мне в уборную, то она же окажет мне то уважение, которого достоин артист и примет меня у себя в доме как гостя. Графине дю Шато не оставалось ничего другого, как взять меня под руку и так ввести в зал. Далее она со свойственным ей благородством сама села за рояль, чтобы аккомпанировать мне и, когда кончился концерт, представила меня своим гостям.

Вместо трех романсов, указанных в программе, я, вняв выражению всеобщего восторга, удвоил это количество. В тот вечер я познакомился с наиболее видными представителями парижского артистического и литературного мира — с Ростаном, Метерлинком, Сен-Сансом, Массне, Ришпеном, скульптором Трубецким и другими, имена которых я уже не помню. Я был также представлен всем присутствовавшим на вечере иностранным послам и в первую очередь — его превосходительству Томмазо Титтони и его очаровательной супруге, донне Биче; оба они были по отношению ко мне исключительно любезны.