Взыскующие града. Хроника русской религиозно-философской и общественной жизни первой четверти ХХ век

От всей души обнимаю мою тоскующую девочку и нежно целую ее в самые глаза. Поцелуй ручки и ножки Катерины. Поцелуй горячо всех.

Всем сердцем твой Володя.

159.     В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн [720] <1.02.1910. Москва — Тифлис>

1 февраля 1910 г. Москва

Моя милая, моя любимая, моя хорошая девочка! Вот пришел вечер. Я усталый сижу один. Память моя несется к тебе, с желанием тебя приласкать, понежить и приголубить. Как ты провела день? Как себя чувствуешь? Как наша малютка? Как у тебя спина? Болит, не болит? Гуляли ли милые ножки твои? Что делали ручки? Что созерцали твои дорогие глаза? Я пока жду известий от тебя; эти милые прыгающие строчки так много говорят моему сердцу, так волнует меня всегда тихой радостью. Опять какой-то поворот в моей жизни. Опять я один, опять жду дорогого письма. Только бы ты была здорова! Только бы наша малютка роса, развиваась и крепла! Что ты сейчас делаешь? Они сидят за винтом или в синематограф пошли, а ты? Сидишь за столом в гостиной? Быть может, пишешь письмо своему далекому другу? Или читаешь Достоевского? Или играешь Фантаси’ю? Помни, что я с тобой. Как я рад одиночеству! У Шеров всегда кто-нибудь был, с кем-нибудь нужно было разговаривать, кто-нибудь так или иначе нарушал одиночество, и я не мог спокойно думать о тебе, не мог даже перечитывать твои письма. А теперь я один. И мне вспоминается мое давнишнее студенческое одиночество в Москве и мое столь же давнишнее одиночество в Женеве или в Тифлисе, столь заполненное, столь пронизанное мечтой о тебе.

Ты всегдашняя мечта моя. Сколько лет уже я с тобой, а ты все где-то далеко впереди — в какой-то бездонной глуби моей души, куда мчится мой дух, и все влечешь меня — влечешь, моя дорогая волшебница, моя хорошая, светлая моя чаровница.

Нежно-нежно целую тебя, твои хорошие руки. Христос с тобой. Сердце мое благословляет тебя и молится о тебе. Старайся всегда перед сном прочесть Евангелие. Я опять получил возможность читать и так радуюсь этому.

2 февраля 1910 г.

Моя милая и любимая девочка! Письмо сегодня залежалось и я решил его продолжить. Я боюсь, что ты уже начала беспокоиться о моем здоровье; спешу тебя успокоить: сегодня я уже чувствую себя совершенно здоровым, занимался, как следует, и если не выходил, то отчасти из осторожности, отчасти за отсутствием времени. Я не заметил, как прошел день, а выходить вечером нет желания. Уставши штудировать Шопенгауэра, я вспомнил, что ты пришла в восторг от моего сооружения масляными красками; я решил, что если оно преобразилось от "бокового" освещения, то так же преобразится и следующее сооружение, и в надежде на это я с неимоверной быстротой стал переводить краски на полотно, так что уже зажелтели лимоны, зазеленели листья, зафиолетели сиреневые цветы. Еще два-три таких вдохновения, — и вторая створка для ширмы будет готова. Но рисунок меня не удовлетворяет, и я, кончив эту вторую полоску, отпишу что-нбудь поприличнее и нарисую тебе ширмы, более тебя достойные, возьму если не качеством, то размером! (Быстрота моей сегодняшней мазни вызвала во мне натиск альтруистических мыслей, и я решил, следуя евангельской притче — "приобретать людей богатством неправедным" [721]. То есть решил всех своих близких и дальних родственников почтить приподнесением ширм. Как тебе это нравится? Например, не одобришь ли ты, если я изготовлю плоды магистратского отдыха 1. Зое и Саше, 2. Домночке и А.П., 3. <нрзб> Я думаю это значительно смягчит все твердые места наших родственно-дальних отношений. И если не смягчит, то хоть умаслит. Ибо все же рисую я настоящими масляными красками. Во всяком случае я буду ждать твоего отклика. Пока буду сооружать для тебя. Горячо-горячо обнимаю тебя и нежно целую. Также нежно целую мою прелестную дочку. Самый сердечный привет всем нашим.

Христос с тобой! Будь здорова и весела.

Всем сердцем твой

Володя.

Горячий привет Марии Семеновне, если увидишь.

160.     А.В.Ельчанинов. Дневник [722] <5.02.1910. Сeргиeв Посад>

II/5

Вчера был у него <Флоренского> вечером и ночевал, т<ак> к<ак> В<асилий> М<ихайлович> уехал на день в Москву. Некоторые афоризмы и мысли. <…>

Павел любил растения с детства с какой-то усиленной нежностью, жалостью и пониманием. Он говорит, что любит их за кротость, за их непосредственную близость с землей.

161.     В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн [723] <5.02.1910. Москва — Тифлис>

5 февраля 1910 г. Москва

Моя милая, моя славная, моя очаровательная девочка! Наконец-то после четырехдневного перерыва пришло твое письмо. Как я счастлив, что все у вас сравнительно благополучно. Меня одолевали сны и я беспокоился. Милая моя девочка, я тысячу раз целую твои руки! Ты прекрасно описываешь вашу жизнь и еще прекраснее делаешь, что не поддаешься синематографомании. Ради Бога, не заражайся, потому что это в конце концов мелочно. Также — карты. Я очень рад, что ты в стороне. Лучше лежи, лучше читай, лучше играй, лучше предавайся прекрасному долце фарниенте [724], только не поддавайся общему настроению. Тем более, что скоро (правда скоро!) я пришлю тебе посылку, в которую положу какие-нибудь книги. Будешь понемногу читать. Это куда интереснее. Я очарован деликатностью своей дочери, которая уже теперь (не вполне русским языком) передает мне свои чувства. Мне это очень и очень приятно и я с удовлетворением и с глубоким чувством целую ей ручку. А тебе и няне как воспитывающим мою дочь в подобных чувствах — объявляю похвальный отзыв. Ты не печалься: опытность к тебе придет и ты будешь ясно чувствовать, что и когда нужно и что не нужно [725]. Ты ничего не пишешь о здоровье Манюрочки. Пожалуйста напиши. Ты не скучай, не тоскуй. Старайся использовать это время, чтобы выработать в себе внешнюю самостоятельность, на отсутствие которой ты сама иногда жаловалась и присутствие которой никогда не мешает. Я тебе, моя роза, нежно целую руки.

Сегодня у меня день посещений. Утром я вышел за твоим письмом к Шерам. Письма не оказалось. Посидел у Веры Васильевны и пропел ей о Красной Поляне с таким чувством, что возбудил в ней живое желание проехаться туда летом. Зашедши к Шерам мимоходом и не заставши ни Васю, ни Таню (которую позавчера выпустили) я был поражен крайне болезненным и изнуренным видом Васятки и Танюши [726] — просто жалко смотреть. Таня все-таки плохо за детьми смотрит. Это мы в один голос решили с Надей, которая ко мне забежала сегодня и быа обворожительна: во-первых серьезно решила поститься и уже сегодня съела два яйца и во-вторых восхитилась мной нарисованными цветами.

С Надей я встретился в своих дверях, возвращаясь от Шеров. С Надей, уходящей от меня, встретился в дверях Григорий Алексеевич, который послеш шее ухода повел со мной какой-то конфиденциальный разговор, из которого я понял не болееш ¹/7. Он говорил 2 часа с вариациями, с каденциями, но тема, на ¹/7 мною ухваченная, состоит в том, что кн. Е.Н.Трубецкой рвется к "нам" и горит нетерпением "слиться", что Маргарита Кирилловна Морозова тоже рвется, только куда — не знаю, и тоже жаждет слиться; что "Московский Еженедельник", томимый скукой и покаянием, восчувствовал стремление к обновлению (но уже мирному) и хочет завести что-то вроде постоянного отдела по религии и философии, в каковом отделе должны поместиться не то я, не то Булгаков, но чтобы не налегать, а то все дело провалится; что кроме того возможно в связи с этим какое-то издательство, широко поставленное, которое преподнесет русской публике Гарнака, Августина и брошюры Булгакова, Бердяева. Словом, там что-то наклевывается и нам, может быть, перепадет какая-нибудь серьезная работа. Я конечно этому рад и на приглашение Рачинского отвечал с полной готовностью. Вскоре после Рачинского пришла Вераша, которая принесла к моей великой радости твое письмо. Полежал я этак, пришел в себя и только что взялся за прерванного утром Канта, как пришел из церкви дорогой Сергей Николаевич. Беседа с ним была тиха и радостна. Он мне ужасно, ужасно как нравится! Вот краткий формуляр сегодняшнего дня. Ты своей проницательностью заметишь пробелы, оденешь и плотью и кровью скелет — и получишь действительность.