Суворов

– Ваша правда! Что за человек! Он столько же умен и сведущ, сколько велик как полководец. Но я ничего не мог у него добиться.

Австрийскому императору Суворов ответил, что не может остановить войска без нового повеления и в заключение дал австрийцам совет:

– Если хотите воевать с Францией, воюйте хорошо, ибо плохая война – смертельный яд… Первая великая война с Францией должна быть также и последняя.

Впрочем, он не обманывался насчет того, как будут сражаться австрийцы. С обычной проницательностью он писал, предвидя события 1800 года: «Они храбры, я их испытывал и оставлю армию победительнее Евгеньевой; [135] но без меня их же побьют».

Обострились отношения также между Россией и Англией (в связи с поражением посланного Павлом I семнадцатитысячного отряда генерала Германа; этот отряд должен был действовать совместно с англичанами в Голландии, и Павел считал, что разгром его произошел отчасти по вине англичан).

Павел I с обычной экспансивностью резко изменил курс своей внешней политики.

В начале января 1800 года Суворов получил собственноручное письмо императора, в котором объявлялось, что «обстоятельства требуют возвращения армии в свои границы…»

26 января армия двумя колоннами вступила в Россию.

Сохранились сведения, что, вернувшись из Швейцарии, Суворов очень тревожился о том, как будет воспринято безрезультатное окончание похода, не умалит ли оно его полувековой военной славы. Но опасения его были напрасными. Было ясно до очевидности, в чем крылась действительная причина неудачных результатов похода, а проявленные им самим и всей армией необыкновенные стойкость и мужество только укрепили за Суворовым и его войсками мировую славу.

Павел I присвоил Суворову чин генералиссимуса всех российских военных сил и посылал ему необычайно дружеские письма. «Извините меня, что я взял на себя преподать вам совет…», «Приятно мне будет, если вы, введя в пределы российские войска, не медля ни мало приедете ко мне на совет и на любовь», «Сохраните российских воинов, из коих одни везде побеждали, оттого что были с вами, а других победили, оттого что не были с вами» – такими фразами пересыпаны письма императора Суворову в этот период. Армия получила щедрые награды: почти всем офицерам были присуждены ордена и крупные денежные премии; все унтер-офицеры были произведены в офицеры, а нижним чинам, героям Нови и Паникса, была выдана чисто «царская» награда: каждый из них получил… по 2 рубля!

Европейские государства соперничали в выражении внимания и восхищения Суворову. Австрийский император – не без больших, правда, дебатов в гофкригсрате – прислал ему большой крест Марии-Терезии; баварский курфюрст, сардинский король, саксонский курфюрст осыпали его наградами. Курляндская принцесса была помолвлена с Аркадием Суворовым. Лорд Нельсон в письмах уверял Суворова, что «в Европе нет человека, который бы любил вас так, как я». [136]

Русский посол в Лондоне Воронцов уведомлял, что в Англии имя Суворова «произносится не иначе, как с энтузиазмом».

Лорд Гренвиль заметил: «Именно так следовало бы вести войну повсюду», и, касаясь полученных сведений о новых происках Австрии, добавил: «… а не парализовать политическими интригами храбрую армию, которая горит желанием померяться с врагом».

В этом звонком хоре слышались, правда, и другие голоса. Массена напечатал самовлюбленную реляцию, в которой силился изобразить русскую армию уничтоженной им; во Франции выпускались пасквили и памфлеты против старого полководца. Суворов опубликовал веское опровержение реляции Массены, а пасквили читал с удовольствием и справлялся, нельзя ли переиздать эти «бранные бумажки».

Хотя кое-кто склонялся к мнению, что стратегические дарования Суворова менее велики, чем его несравненный гений тактика, но все признавали его великим полководцем, отмечая, что он не был побежден ни в одном крупном сражении, что под Рымником он с 25 тысячами человек победил до 100 тысяч, под Козлуджи с 8 тысячами разбил 40 тысяч, а под Треббией с 22 тысячами победил 33 тысячи.

В юношеских мечтах своих видел Суворов такую славу. Но она пришла слишком поздно: он чувствовал уже холодное дыхание смерти, воспоминания его хранили тяжкий груз обид и несправедливостей, которым он не раз подвергался в своей жизни. Лучи этой славы казались ему теплыми, но не обжигали его.

Все же он был в это время очень весел и подвижен. Январь 1800 года он провел в Праге. [137] В последний раз ему удалось превозмочь болезнь, и он часами играл в жмурки, в фанты, в жгуты, строго соблюдая правила игры и внося в нее мальчишеский задор. Он заставлял немцев выговаривать трудные русские слова, подолгу повествовал об одной замечательной плясунье в Боровичах. Но под личиной веселья он таил тяжелые предчувствия. Однажды он заставил отвезти себя на гробницу Лаудона, [138] долго стоял там и, глядя на длинную латинскую эпитафию, в задумчивости промолвил:

– Зачем это? Когда меня похоронят, пусть напишут просто: «Здесь лежит Суворов».

Ко дню выступления русских войск из Чехии в Россию он почувствовал себя нездоровым. В Кракове он сдал командование Розенбергу и поехал вперед. Прощание с войсками было тяжелым. Полководец не мог произнести ни одного слова из-за подступивших к горлу рыданий. Солдаты безмолвствовали, понимая, что в последний раз видят Суворова.

Он еще был жив, но имя его уже стало достоянием легенды. Идя в поход, солдаты пели:

Новобранцы, приходя в полк, жадно слушали бесконечные рассказы ветеранов о любимом полководце.

Справедливость в то время солдаты видели редко, и потому такой искренностью дышали слова их песни:

Двенадцать лет спустя, когда русскому народу пришлось отстаивать свою национальную независимость в борьбе против Наполеона, русская армия, возглавлявшаяся Кутузовым, вдохновлялась памятью о великом его учителе – Суворове, его заветами и боевыми традициями.

А сам полководец, слабея с каждым днем, медленно подвигался к Петербургу. Ему было известно, что для встречи его выработан торжественный церемониал придворные кареты будут высланы в Нарву, въезд в столицу будет ознаменован пушечной пальбой и колокольным звоном, в Зимнем дворце приготовляются апартаменты для него. Все это тешило старика, поддерживало его дух, который, как всегда, был главной опорой его против болезни.

Тем не менее, пришлось отсрочить приезд в Петербург. Суворову стало хуже, и его, совсем больного привезли в Кобрино. Император немедленно отправил к нему лейб-медика Вейкарта. Суворов лечился по-обычному неохотно.

– Мне надобны деревенская изба, молитва, баня, кашица да квас, – говорил он полушутя, полусерьезно, – ведь я солдат.

– Вы генералиссимус, – возражал Вейкарт.

– Так, да солдат с меня пример берет…