Друзья Высоцкого

Именно там, в СПб им. Осипова, в 1961 году состоялась первая публичная выставка 17-летнего художника Михаила Шемякина. «Однажды меня разбудили санитары, взяли под руки и торжественно повели, – вспоминал он. – Я очутился в громадном зале, где проводились научные конференции. Там сидела масса студентов и, по-моему, даже иностранцы. Вдруг я увидел свои работы в рамочках. Меня показывали не как художника, а как талантливого шизофреника, которого надо изучать…»

По его мнению, тогда, в начале 60-х, в этой клинике находились «сливки» сумасшедшего общества. Из обычных психбольниц всех регионов отбирали наиболее характерных пациентов с диагнозом маниакально-депрессивного психоза, вялотекущей шизофрении и прочих «прелестных» болезней и отправляли к «Осипову».

– Помню, привезли из деревни совершенно темного крестьянина. Он был безумен, как мартовский кот, вне мира сего, постоянные галлюцинации, – рассказывал Михаил. – Общался с космосом. Ходил, поднимал глаза к небу. Все время был на связи с «зелененькими». Не осознавал, где он находится. Его гоняли на прогулку по внутреннему дворику. Знаешь картину Ван Гога «Двор заключенных»? Вот нас там гоняли по кругу. Представь, холодная осень, кучкующиеся в больничном садике безумцы в панамках и безразмерных кальсонах… Я подошел к нему и решил задать чисто профессиональный вопрос этому крестьянину, привезенному из Сибири.

– Ты знал Леонардо да Винчи?

– Знал.

– А какая разница между Леонардо да Винчи и Питером Брейгелем?

Он посмотрел на меня и сказал: «Есть разница. Леонардо – великий, а Питер Брейгель – гениальный». И тут я чуть не сел на землю от мистического ужаса. Потому что он был прав. Леонардо – величайший человек, изобретатель, а Питер Брейгель действительно гениальный живописец… Такое определение услышать от крестьянина, который не знал, кто такой Репин!..

Высоцкий, слушая рассказы своего нового знакомого о питерских психушках, хохотал во все горло, смущая целомудренных парижан. Они уже больше часа неспешно прогуливались по бульварам, покинув мастерскую художника. Их подруги – Марина Влади и Ревекка – немного отстали, шли позади мужей и вели свои женские беседы.

Вчера они провели удивительный вечер, случайно познакомившись в «Гранд-опера», куда на свое выступление Михаил Барышников пригласил «весь русский Париж». Барышников показал блистательный, правда, всего пятиминутный, отрывок из «Дон Кихота» и быстро под бурные овации ушел со сцены. В перерыве к Шемякиным подошел театральный служитель и передал приглашение премьера заглянуть к нему за кулисы.

В необъятной гримерной было полным-полно народа. Барышников, опираясь на тросточку, стоял в центре зала, принимал комплименты и знакомил между собой гостей. Марину Влади никому представлять было не нужно, а вот на ее спутника посматривали с любопытством. Барышников подвел к ним Шемякиных и сказал:

– Знакомьтесь, Марина Влади и Владимир Высоцкий…

Когда все выпили по традиционному бокалу шампанского, Барышников, о чем-то пошептавшись с Мариной, предложил: «А теперь едем к Тане, и там продолжим!». Прибывшего из Штатов в Париж недавнего советского эмигранта, знаменитого танцовщика гостеприимно приютила Маринина сестра Татьяна, в артистических кругах известная как Одиль Версуа. Она жила в Монсо, одном из бывших аристократических районов Парижа, в замке своего мужа, итальянского графа. Здесь все дышало стариной – и высокие каменные стены закрытого от постороннего взора двора, и кованые ворота, и мощенный булыжником двор, и парадная лестница. Поднимаясь по ней, Барышников едва не упал, и только тут выяснилось, что свой фрагмент из «Дон Кихота» Михаил танцевал со сломанной ногой…

«Володя много пел в тот вечер, – вспоминала Ревекка. – А я ревела. Миша тоже был совершенно потрясен. До этого, честно говоря, мы Володю не очень хорошо знали. Песни слышали, конечно, говорили о них, но… В ту пору мы же были питерские пижоны, любили классическую музыку, – и не очень обращали внимания на такого рода песни. А тогда… тогда мы были потрясены!.. На следующий день Володя с Мариной были у нас дома…»

Шемякина наповал сразила «Охота на волков»: «Одной этой песни было достаточно для меня, чтобы понять: Володя – гений! В этой песне было сочетание всего… Как говорят художники: есть композиция, рисунок, ритм, цвет – перед тобой шедевр. То же самое в этой песне – ни единой фальшивой интонации… Все было, как говорили древние греки, в классической соразмерности. Полная гармония, да еще плюс к этому – на высочайшем духовном подъеме! Это гениальное произведение, а гениальные произведения никогда не создают мелкие люди…»

Потом они всё говорили, говорили – и никак не могли наговориться. Высоцкий неоднократно повторял ему: «Мишка, ну как мы с тобой похожи! В Германии в детстве были, отцы воевали, и жили рядом, бок о бок, и в Питер я часто приезжал, ведь мы же с тобой могли быть «вот так»! А получилось, что встретились только здесь, на Западе…»

Шемякин не раз и не два задумывался: «Почему наша дружба произошла так внезапно и странно? Я для него, в принципе, – чужой человек. Что я? Пишу холсты, какие-то странные человечки там бегают… Но у нас, как в старинных романсах поется: «любовь пришла с первого взгляда, ударила в сердце как нож…». С первого вечера, когда я узнал Володю и Володя узнал меня – для нас было достаточно, чтобы понять, что наша дружба – навсегда. Это жуткая вещь, тяжелая, больная, мучительная где-то… Дружить – тоже тяжело, как и любить… Мы оба впитали ужас руин побежденной страны. Потом был неуют и теснота коммуналок на родине, где из всех щелей лезла чудовищность режима Совдепии. Сближало и сходство характеров – устремленность в сферу искусства, а главное – желание найти правду, непримиримость и даже радикализм в поисках справедливости…»

В радости взаимного узнавания они просто шалели, как мальчишки, обнаруживая странные и, как им казалось, многозначительные совпадения фактов своих биографий, общность взглядов, мироощущения. Когда Высоцкий рассказывал Михаилу о своем военном детстве, об отце-фронтовике, послевоенной Германии, Шемякин тут же подхватывал:

– Я, можно сказать, с рождения был в действующей армии. И отец, и мать служили в кавалерийской бригаде Доватора. Мать с фронта отправили в Москву рожать меня. Но вскоре она вернулась к отцу, в бригаду. Так что я, можно сказать, участвовал во взятии Кенигсберга. После войны мы надолго застряли в Германии, отец был комендантом нескольких немецких городов…

Иногда мне кажется, что у меня, как и у тебя, тоже детства не было, порой я вспоминаю его как обрывочный кошмар. Я с ужасом готовился к праздникам. После войны я с родителями и сестрой жил в Кенигсберге, где шло беспрерывное празднование – люди годами справляли Победу, и дети были фактически выброшены из нормальной семейной жизни. Родители собирались за праздничным столом: тосты, визг патефонов. Женщины впервые за четыре года почувствовали себя настоящими женщинами, мужчины – героями, победителями. Детей прогоняли на улицу, чтобы не путались под ногами… До гибели Доватора… отец не пил, но после перестал отказываться от положенных боевых ста граммов… Мой Бахус – в галифе, в офицерских сапогах, когда напивался, а это случалось часто, не раз стрелял в нас, убегающих, но промахивался… Нередко праздник заканчивался погоней за мамой с шашкой наголо. Я пытался ее защитить и все время боялся, что папа убьет маму из пистолета или заколет кинжалом. Мне мерещилась мама в крови. У младшей сестры Тани от пережитых ужасов открывалась рвота, а затем началась нервная болезнь – пляска святого Витта. Мне было пять лет, когда папа бросил в маму тяжелую хрустальную пепельницу. Правда, после подобных сцен у отца начиналось покаяние, совсем как у отца марктвеновского Гекльберри Финна. Но как только он выпивал, все повторялось. Когда я спустя годы начал пить, то стал узнавать в себе знакомые черты отца – матрица отпечаталась четко. Каждый из нас был искалеченный человек: отца изуродовала война, меня – послевоенное детство в оккупированном городе…