История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек

— Как же вы в Малаховке очутились? — спрашивала Надя.

— На все Его святая воля.

— Ну а все же…

— Бились мы в нужде до колхозов, да и в колхозы согнали, лучше не стало. А в 29-то году вспыхнул в лесу пожар, страсть какой! Сколько деревень, как корова языком слизнула, скота, хлеба погорело. А пуще того, кого огонь не застиг, от дыма задохнулись. Ушли все, кто куда… Я с подружками в Москву подалась, грибами сушеными торговать, помню, больше полпуда везла, все один к одному боровички молоденькие. Приехали на Арбатский рынок, в самый центр попали, отчаянные такие были. Грибки свои я мигом продала, за ценой не гналась, и товар хороший. Только я последнюю-то нитку достала, а меня милиционер хвать за руку и поволок в шестое отделение милиции. Как сейчас помню! Просидела я там часа четыре, говорю: «отпусти ты меня Христа ради», а он мне: «Вымой полы в милиции, тогда пущу». Полы я вымыла, старалась, чисто, с песком продрала, а идти мне некуда, ночь на дворе. Утром ихний начальник пришел, а я на скамейке в палисаднике сплю. Разбудил меня, завел в кабинет, «кто такая?»— спрашивает. Ну я ему, так мол и так, погорельцы мы. Он мне и говорит: «оставайся, будешь уборщицей работать, комнату дадим». Господи! Как я обрадовалась! И полы мыла, и рубашки им стирала, всем угождала, как могла. А потом вахтер за меня посватался, и стала я замужней. Только вот Бог деток не дал, — вздохнула с сожалением тетя Маня. — Прожили мы с Васей всего-то четыре годка. Простыл он на дежурстве, да и помер. Осталась я опять одна-одинешенька. Сестра у него в Малаховке жила, в этом, моем теперешнем дому, уговаривать меня стала: «Давай, давай меняться». Она в Москве работала, на вокзале Казанском в буфете, ей Москва-то нужнее, да и старше меня была, ездить каждый день несподручно. А мне все едино, где жить, на мои руки везде работа отыщется. Вот и обменялись. Да и участочек к дому очень привлекал — к земле мы, деревенские, по гроб жизни привязаны.

Еще одна беда — заболела Антонина, и хлеборезка осталась без уборщицы. Пришлось Вале опять, как раньше, браться за ведра и тряпки, а Наде резать хлеб по ночам. Чистота в хлеборезке проверялась каждый день, да и во всех пищеблоках тоже, остерегались эпидемий. Особенно боялись начальницы санчасти, жены опера Горохова. Всегда холодно строгая, без тени улыбки на лице, она молча кивала головой на приветствие и так же, высокомерно подняв голову, выплывала обратно. Только один раз она спросила Надю, почему нет мыла в рукомойнике. Надя ответила, что мыла в этот раз ей не прислали в посылке, а старое закончилось.

— При чем тут посылка? Что, вам не выдавали мыла? Здесь полагается каждый месяц кусок мыла.

Надя, страшась подвести ЧОСа, пробормотала что-то неубедительное. Не больше чем через час примчался ЧОС и принес два куска вонючего мыла.

— Нажаловалась! — с укором сказал он.

— Что вы! Она сама спросила, где мыло!

— Вот шельма! — неизвестно в чей адрес сказал ЧОС и вышел.

Вечером, перед самым отбоем, Надя забежала в барак, где жила Антонина.

— В санчасть ее положили, — сказала дневальная.

— Что с ней? Не знаете? — спросила Надя.

— Не знаю, что-то серьезное, кто бы ее так-то положил?

Посещение больных в госпитале было категорически запрещено, все же Надя подошла к двери и позвала одну из ходячих больных.

— Антонину к вам положили, как она?

— Это Коза? — спросила женщина с сильным акцентом.

— Коза, Коза! — «Не русская», — подумала Надя.

— Я могу узнать сейчас, — с готовностью предложила женщина.

— Нет, нет, спасибо, вот, передайте ей, — и протянула завернутый в бумагу еще теплый колобок.

— Да-да, сейчас.

«Как хорошо жить среди этих людей, когда наверняка знаешь — она передаст, не слопает по дороге, как те…»

Не успела Надя надеть халат, как следом ввалился новый начальник режима. Старший и по званию, и по годам. Сразу сделал несколько замечаний. Спросил, почему у хлеборезок нет косынок на голове, почему не заперты двери в помещение, где хранится хлеб, почему нет лампочки в тамбуре. На все его вопросы Валя бойко отрапортовала.

— Гражданин начальник режима, косынки нам не выдали, своих купить не можем, денег нет. Двери запирать гражданин оперуполномоченный запретил. В тамбуре свет не горит — лампочек нет.

— Будут лампочки, — пообещал он.

— Это вам не Клондайк, — сказала Валя, как только захлопнулась за ним дверь тамбура. — Ни духом, ни рылом!

— Это каменная языческая баба с древних капищ, — поддакнула Надя, вспомнив картинку в учебнике истории.

— Зиккурат! Недооценивали мы Клондайка, даже имя его не потрудились узнать, — с притворным сожалением произнесла Валя.

Надя еще с лета знала, как его зовут, но промолчала, не выдала себя.

— А впрочем, нет, я слышала, его опер Александром Андреевичем величал. Александром нашего Клондайка зовут!

Валя уже закончила уборку и старательно, чтоб не обжечь руку, запихивала кастрюльку с кипятком в печь.

— Красивое имя, царственное, не правда ли?

— Да, ничего! Только мне, лично, оно приносит несчастье, — ответила, тяжело вздохнув, Надя.

— О! Какой вздор вы говорите! Удивляюсь на вас! Люди вы неверующие, Христа не признаете, а суеверны, как язычники.

Надя обиделась, но и на этот раз промолчала. Душа ее, отзываясь на зов предков, требовала Бога, чувствовала его присутствие во всем мироздании, во всех проявлениях жизни, но разум, кое-как усвоивший школьную программу, говорил ей: «Нет! Мир материален, и все мы — материя». Что она знала о Боге, о религии вообще? Только то, что сказал Ленин: «Религия — опиум для народа».

Валя прервала ее размышления, рассмеявшись весело и подкупающе искренне, что с ней редко случалось:

— Не сердитесь! Весталки из вас все равно не выйдет: темперамент не тот! Наблюдаю я за вами и удивляюсь! Неужели вам, такой молодой, красивой я сильной женщине, не хочется любви или просто мужчины, наконец?

Сам по себе вопрос, поставленный в такой форме, смутил Надю своим бесстыдством. Такое она не осмелилась бы спросить и у самой закадычной подруги. В суровые и тревожные годы войны, когда Надя превратилась из подростка в статную девушку, считалось, среди ее сверстниц, крайне неприличным, а главное, и не нужным муссировать подобные темы. Тогда еще не было откровенно-интимных фильмов, в которых слово любовь обозначало совсем другое, упрощенное. Девушка, потерявшая себя до замужества, становилась предметом всеобщего презренья малаховцев. То, что потом заклеймилось как предрассудок, ханжество, мещанство, старомодность, в те годы считалось «девичьей честью». Иного приданого не было и не требовалось. Потому и не нашлась, что сразу ответить.

«И не стыдно ей такие вопросы задавать», — сконфузилась Надя, а потом, подумав, сказала:

— Знаешь, Валя, и в будни и в праздники я мотаюсь за хлебом. Привожу больше двухсот килограммов, гружу одна, редко кто из ребят может помочь мне. Вот считай! В каждой буханке кило четыреста-пятьсот граммов, разгружаю тоже с тобой или одна, часов пять—шесть, а то и больше, не разгибая спины, режем, вешаем пайки с довесками, значит, проходит через мои руки за сутки полтонны хлеба. Как ты думаешь, мучит меня бессонница, когда б я могла думать и желать чего-либо, кроме еды и сна? Я засыпаю, не успев голову на подушку положить. (Это Надя слукавила, о мужчинах она не думала, а об одном… пока голова не коснулась подушки.)

— Вы хотите сказать, что физическая работа так вас изматывает, что превращает в животное, способное только есть и спать?

— Ну, положим, то, о чем вы меня спросили, тоже не интеллект!

— Любовь превыше всего, даже интеллекта — она двигатель, жизни на земле.

— Любовь? Согласна! Но только не то, что вас, фрау Вольтраут, интересует!

— Нет, не толкуйте «о снеге меж вил», как сказал король Лир, весталкой вам не быть!

«Кто это весталки? — силилась вспомнить Надя, — Не знаю, спросить?» и спросила, перешагнув через свое самолюбие. Валя ждала этого вопроса и с удовольствием объяснила: