Невидимый град

На следующий день наш разговор продолжается на некошеном лугу около пустынной станции, где наугад мы вышли из вагона. Я слушаю Николая Николаевича и грызу сладкие основания травинок. Николай Николаевич время от времени, не прерывая речи, ласково, но настойчиво их у меня отнимает: «Сколько здесь проходит народу, можете заразиться!» Я не возражаю, но вот снова рука тянется за стебельком. И снова Николай Николаевич его у меня отнимает. Пока Николай Николаевич говорит, я думаю о своем: слова его плохо до меня доходят — я не хочу возвращаться к пережитому. Его послал NN как друга убедить меня «в последний раз».

Меня утомляет борьба за травинки. Я ложусь на спину, закинув руки за голову, и смотрю в небо.

— Когда смотришь в безоблачное небо, кажется, будто оно опускается на тебя. Вам тоже?

Николай Николаевич укоризненно качает головой:

— Я вам о серьезном, а вы…

Я возмущенно взрываюсь:

— О чем вы печетесь? Вы же знаете, что он утешится очень скоро. Вы бы лучше пожалели меня!

Нет, напрасно я думаю, что на душе у меня покойно, это самообман. Мне очень больно от жалости к себе, мне кажется, что все, что меня манило в жизни — моя единственная любовь, все это теперь прогоркло для меня. Я ложусь ничком и прижимаюсь лицом к земле. Николай Николаевич долго молчит. Потом отрывает от земли мою голову, целует мое лицо, неловко, поспешно; гладит мою голову, плечи. Я знаю, он меня не понял, он вложил в мои слова свой какой-то смысл, и все же мне становится тепло на душе от его ласки. Тот ли это насмешливый и сдержанный человек? И тут он говорит мне:

— Вспомните наш разговор весной. Это была, конечно, у вас игра и шутка. А я не хотел тогда становиться на пути вашей молодости — я думал, что вы полюбите его. Но теперь… Я люблю вас давно… я буду счастлив… мы все забудем. Мы поедем вместе. Вы бросите службу, Наталья Аркадьевна успокоится за вас и расцветет. И у меня будут и сын и дочь — непременно двое!

— Почему, почему вы тогда не согласились! — с отчаянием вырывается у меня. — Поверьте, я тогда не шутила: я еще слушалась бы вас тогда…

Николай Николаевич понимает мои слова, как хочется ему — иного понимания он не допустит.

— Ничего, — великодушно утешает он меня, — я вас люблю еще крепче. На днях я вас представлю своей маме и сестре.

Он говорит, сияя от радости, он не считает нужным сдерживать ее: вопрос был решен им — мужчиной, какие могли быть еще сомнения? Так почему же в душе моей такая смута?

Через несколько дней Николай Николаевич, слегка взволнованный и гордый, повел меня домой на «смотрины».

— Я познакомлю вас с Людмилой Владимировной Маяковской, это преданный мне друг. «Неужели он считает, что Маяковской, влюбленной в него, это будет утешительно?» — думаю я и тут тревожно вспоминаю Александра Васильевича.

За старомодным столом в глубоком кресле полулежала слабая старушка. В ее глазах я прочла испуг, ревность, какую-то непонятную просьбу. Вот почему я свои глаза в тот вечер опускала и смотрела, не отрываясь, на скатерть.

Разливала чай женщина неопределенного возраста с резко выдвинутой нижней челюстью — сестра Николая Николаевича. Обдуманно-законченные фразы, любезно-настороженная, не сходящая с лица, точно нарисованная улыбка. Эта женщина завидно владела собой!

Николай Николаевич просит меня спеть. Сестра садится за рояль. Я не смею отказаться. Робко, как ученица на экзамене, я начинаю… Сестра берет, наконец, заключительные аккорды.

— А умеете ли вы делать нашу женскую работу? — спрашивает она со своей улыбкой. — Хотя бы так же, как петь?

«Нет, я больше не должна бороться, здесь моя судьба», — в отчаянии успокаиваю я себя.

— Валерия Дмитриевна будет отличным врачом-невропатологом, — решает за меня Николай Николаевич. — Хозяйство — вещь второстепенная.

— Нет, отчего же, — настаивает сестра, — время на все найдется, мы будем хозяйничать понедельно. — Она тоже, как и брат, все решает за меня.

Николай Николаевич показывает мне большую, уставленную множеством старых и ненужных вещей квартиру.

— Вот отдельная комната для Натальи Аркадьевны — она на солнце.

Я понимаю, я, конечно, должна быть ему благодарна…

Николай Николаевич провожает меня до дому и гладит время от времени мою руку. Какая темная, какая беззвездная ночь! Пусть он не видит в темноте моих слез, пусть он радуется, пусть ему будет хорошо: хоть кому-нибудь пусть будет около меня хорошо!

Вот она, эта страшная минута, пронесенная в памяти через всю жизнь, — глубина и утонченность падения: мне становится сладко подчиняться! Стихия женственности в природе: из нее вновь и вновь лепятся формы, чтоб снова растекаться в небытие. И это называется у людей счастьем?

— У тебя отчего-то соленые губы, — шепчет, прощаясь у моих дверей Николай Николаевич. Он даже не заметил моих слез. Он впервые сказал мне «ты»…

На следующий день он пришел к нам несколько смущенный: оказалось, вчера, возвратившись домой, он застал свою мать в нервном припадке, кончившимся обмороком. Придя в себя, она умоляла сына подождать с браком до ее смерти:

— Тебе недолго ждать, она добрая девушка, она еще так молода, что ей стоит подождать! Чует мое сердце — этот брак к беде, я не хочу его видеть.

— Это ревность, — говорит Николай Николаевич, — это пройдет. Поверьте, я преодолею в ней это своим вниманием. Осенью мы будем с вами заграницей.

«Вы не спросили меня о главном — люблю ли я вас. Вы только уверяли меня в своей ко мне любви. Я не дала вам еще своего обещания», — вот что надо мне решиться сказать. Надо оставить себе эту щель для спасенья…

— Николай Николаевич, — говорю я, — вы помните, как бывает в романах?

— Так и бывает.

— Нет, в романах он предлагает ей руку и сердце, а она ему говорит свое «да». Я вам своего «да» еще не сказала…

Николай Николаевич откровенно смеется:

— Мы с вами повенчаемся в церкви. Иначе вас не изловишь.

Если б он знал, как я радуюсь этой оттяжке, как я благодарна его матери! Я закрываю глаза на будущее.

А пока я с головой ухожу в открывающуюся мне новую жизнь. Это было не изучение, а вживание в учение древних подвижников о работе над внутренним человеком, которую они называли «искусством из искусств».

По учению христианских подвижников, все существо человека с его силами и способностями было поначалу совершенно, но вследствие общего падения природы свойства эти извратились, они как бы обернулись своей изнанкой. В этом состоянии они называются у аскетов «страстями» и подлежат выправлению, подобно тому, как негатив «выправляется» в позитив, но не уничтожается, как о том иногда ложно судят не знающие православной аскетики люди. У подвижников первых веков христианства, например, у преп. Иоанна Лествичника ^{124}, разработана система, или «лествица», по которой восходит человек в борьбе за очищение и полное восстановление первозданного гармонического существа своего. Вот где открывалась мне в новом значении «школа радости»! Стоять у порога сознания и не допускать туда недолжную мысль — в этом и заключается существо труднейшего «искусства из искусств». Учители «духовного делания» началом его полагали избрание себе руководителя, которому ученик должен открывать свои мысли с целью очищения сознания. Это называлось на языке аскетов «послушанием». Послушание есть отвержение своей воли и замена ее волей другого человека с целью освобождения от своей «самости».

Как ни велико было мое расхождение с о. Романом, я считала невозможным поиски иного руководителя: они могли стать бесконечными. К тому же дело заключалось не столько в качестве руководителя, сколько в искренности и самоотверженности ученика. К этому я была готова.

Михаил Александрович Новоселов как-то однажды сказал мне: «На страшном суде я буду свидетельствовать о твоем послушании». Сейчас я думаю: он ошибался, не зная всех извивов моей души. Я решилась на послушание, но не выполнила его. Незаметно для себя самой я отстаивала свою природу «козла» и не могла сделаться иной. Я бессознательно искала свой путь спасения, мне предназначенный, пусть даже и бесконечно трудный. До сих пор не знаю, была ли я права. Святой Иоанн Дамаскин ^{125}, поэт, поступил в подобном положении иначе. Но то был святой.