Другой Ленин

— Ты, брат, что-то насчет гильотины болтал?

— Видите ли, — жалко оправдывался тот, — машинка такая есть… Сигары обрезывать… хи… хи… Ежели курите, так вот не угодно ли?

Хотя обстановка непрерывно обострялась, большевики еще несколько месяцев медлили с восстановлением судебных казней.

«У нас — каша, а не диктатура». Ленин одним из первых в 1918 году окончательно расстался с первоначальными розовыми надеждами и со всей энергией принялся их развенчивать в глазах товарищей. Выживание Советского государства требовало все более суровых мер в экономике и политике. Они вызывали растущее недовольство различных слоев населения. Но главное — сами большевики к таким мерам внутренне не были готовы. В то время Ленин часто с досадой повторял: «Да где у нас диктатура? Да покажите ее! У нас — каша, а не диктатура… Одна болтовня и каша».

«Слово «каша» он очень любил», — замечал Троцкий.

«Помню, — писала Крупская о 1918 годе, — как однажды мы подъехали к какому-то мосту весьма сомнительной прочности. Владимир Ильич спросил стоявшего около моста крестьянина, можно ли проехать по мосту на автомобиле. Крестьянин покачал головой и с усмешечкой сказал: «Не знаю уж, мост-то ведь, извините за выражение, советский». Слою «советский» прозвучало как обозначение крайней степени шаткости, непрочности, неустойчивости. «Ильич потом, смеясь, не раз повторял это выражение крестьянина». Через несколько лет паркетный пол в усадьбе Горки (где тогда жил Ленин) сильно трещал. Владимир Ильич смеялся: «Как пол-то трещит… Клей-то советский!..»

«Наша власть — непомерно мягкая, — писал Ленин весной 1918 года, — сплошь и рядом больше похожая на кисель, чем на железо». «Впрочем, — уточнял он, — правильнее было бы сравнить то общественное состояние, в каком мы находимся, не с киселем, а с переплавкой металла при выработке более прочного сплава». Глава Совнаркома не уставал обличать прекраснодушно, «по-маниловски» настроенных товарищей. Ленин разъяснял: «Им [врагам] грозит опасность лишиться всего. И в то же время у них есть сотни тысяч людей, прошедших школу войны, сытых, отважных, готовых на все офицеров, юнкеров, буржуазных и помещичьих сынков, полицейских, кулаков. А вот эти, извините за выражение, «революционеры» воображают, что мы сможем совершить революцию по-доброму да по-хорошему. Да где они учились? Да что они понимают под диктатурой? Да какая у него выйдет диктатура, если он сам тютя?»

Троцкий, передавая эти настроения Ленина, замечал: «Революции уже не раз погибали из-за мягкотелости, нерешительности, добродушия трудящихся масс… Ленин… на каждом шагу учил своих сотрудников тому, что революция может спастись, лишь перестроив самый характер свой на иной, более суровый лад и вооружившись мечом красного террора…» «Главная опасность в том, что добер русский человек, — повторял он. — Русский человек рохля, тютя…»

Владимир Ильич хмурился и с досадой спрашивал: «Неужели у нас не найдется своего Фукье-Тенвиля (обвинителя Революционного трибунала. — А.М.), который привел бы в порядок расходившуюся контрреволюцию?..»

«Нам могут служить примером якобинцы, — говорил он. — Комиссары периода якобинской диктатуры действовали смело и решительно. Так должны действовать и мы. Отставание от революции опасно…»

Оппозиция смеялась, сравнивая нерешительных русских «маратиков» с грозными французскими якобинцами. Стихи А. Радакова:

В первой половине 1918 года между двумя правящими партиями — большевиками и левыми эсерами — то вспыхивая, то угасая, шла острая дискуссия по вопросу о смертной казни. Левоэсеровский нарком юстиции Исаак Штейнберг позднее вспоминал: «Правительство объявило тогда «социалистическое отечество в опасности»… Только к лучшим и возвышенным чувствам трудовых масс, только к самым тонким социально-интимным струнам должен был апеллировать манифест, стремившийся повторить дни французского 93 года. Ибо манифест ведь звал не к чему иному, как к жертве, к подвигу, к утверждению жизнью и смертью великих слов октябрьской революции… И вот в это самое время в этот самый документ большевиками были брошены ядовитые слова о смерти, о казни, о расстрелах!.. Все дремлющие в массовом человеке инстинкты зла и разнузданности, не переплавленные культурой, не облагороженные моральным подъемом революции, изредка проявлявшиеся в фактах самосудов, — были узаконены, выпущены наружу… Мы не заметили, что этими, вначале узкими, воротами к нам вернулся с своими чувствами и орудиями тот же самый старый мир… Так смертная казнь поселилась вновь среди нас». При обсуждении воззвания Штейнберг заявил, что угроза расстрелами нарушает высокий «пафос воззвания». Ленин возразил:

— Наоборот! Именно в этом настоящий революционный пафос и заключается.

Владимир Ильич иронически передвинул ударение в слове «пафос» и вновь высказал свою излюбленную в это время мысль:

— Неужели же вы думаете, что мы выйдем победителями без жесточайшего революционного террора?

— Зачем мы возимся с наркоматом юстиции? — насмешливо поинтересовался Штейнберг. — Давайте честно назовем его комиссариатом общественного уничтожения и будем этим заниматься.

— Хорошо сказано… — согласился Ленин, — именно так и должно быть… но мы не можем сказать это.

4 июля, во время V съезда Советов, левые эсеры устроили демонстрацию на Театральной площади в Москве, причем одним из главных лозунгов, который они выкрикивали, был: «Долой смертную казнь!» На следующий день, продолжая на съезде спор с левыми эсерами, Ленин говорил: «Нет, революционер, который не хочет лицемерить, не может отказаться от смертной казни. Не было ни одной революции и эпохи гражданской войны, в которых не было бы расстрелов».

Впрочем, на прямо поставленный вопрос, что лучше: террор или поражение революции? — многие тогда отвечали не так, как Ленин. Тот же Штейнберг писал: «Там, где революция действительно доходит до такого рокового распутья, что только два есть выхода — либо террор, либо отступление, — там она должна для себя избрать последнее…» «Я пойду с товарищами по правительству до конца, — писал своей жене Анатолий Луначарский. — Но лучше сдача, чем террор. В террористическом правительстве я не стану участвовать… Лучше самая большая беда, чем малая вина». Вероятно, так рассуждал тогда не один Луначарский.

«Только мертвые «человеки в футляре», — писал Ленин о насилии, — способны отстраняться из-за этого от революции…» «Они слыхали… что революцию следует сравнивать с актом родов, но, когда дошло до дела, они позорно струсили… Возьмем описание акта родов в литературе, — те описания, когда целью авторов было правдивое восстановление всей тяжести, всех мук, всех ужасов этого акта, например, Эмиля Золя «La joie de vivre» («Радость жизни») или «Записки врача» Вересаева. Рождение человека связано с таким актом, который превращает женщину в измученный, истерзанный, обезумевший от боли, окровавленный, полумертвый кусок мяса… Кто на этом основании зарекался бы от любви и от деторождения?»

Но в 1918 году точка зрения Ленина не находила поддержки даже в рядах самих большевиков. Он с горечью замечал: «Если повести дело круто (что абсолютно необходимо), — собственная партия помешает: будут хныкать, звонить по всем телефонам, уцепятся за факты, помешают. Конечно, революция закаливает, но времени слишком мало… Добер русский человек, на решительные меры революционного террора его не хватает». «Всякая революция лишь тогда чего-нибудь стоит, — писал Ленин, — если она умеет защищаться, но не сразу революция научается защищаться». И в этом случае за перелом настроений своих соратников Ленину пришлось заплатить весьма дорогой ценой: собственной кровью.