Сдача и гибель советского интеллигента, Юрий Олеша

"Он выкарабкается из грязи, он опять станет человеком, он победит зло, которое сделало его своим пленником... Он воскресит в себе прежние честолюбивые мечты и энергично возьмется за их осуществление... Завтра утром он... найдет себе работу... Он хочет быть человеком... Он...

Сопи почувствовал, как чья-то рука опустилась на его плечо"1.

1 О. Генри. Избранные произведения в 2-х т. Т. 1, М., 1954, с. 223.

Так заканчивает О. Генри рассказ "Фараон и хорал".

На плечо Кавалерова опустилась чья-то рука.

Это была рука Ивана.

"Выпьем, Кавалеров... - сказал Иван. - И сегодня, кстати... слушайте: я... сообщу вам приятное... сегодня, Кавалеров, ваша очередь спать с Аничкой. Ура!"

Печально заканчивает большая литература свои книги.

Нельзя вырваться из жизни, которая тебе суждена, на которую ты обречен.

Пришла неотвратимая очередь спать с Аничкой.

Как немного надо, чтобы он упал...

Легчайшее прикосновение, тишайший толчок.

Человек должен упасть, и он падает, потому что до легчайшего прикосновения и тишайшего толчка на него наваливается неразрешимый для него и неприемлющий его век. И когда поэт стреляет себе в сердце, то на его палец давит не любовная неудача, а социальные катастрофы эпохи. Он может этого и не знать. Так было с Вертером.

Но Юрий Олеша хорошо знает, как это случается, какая в этом неотвратимость и как немного надо, чтобы человек не выдержал и упал.

Легчайшее прикосновение, тишайший толчок и гибель происходит так:

"В белую ночь возвращался я подвыпивший домой, в Европейскую гостиницу, и увидел бегущую на меня вдоль стены крысу. Вдали, откуда бежала крыса, хохотали и улюлюкали шоферы... Я размахнулся ногой, чтобы ударить по крысе так, как ударяют по футбольному мячу. Тут же я потерял равновесие и упал, постыдно, по-пьяному, вызвав еще большее улюлюканье. Крыса, невредимая, пронеслась дальше, исчезая среди оград и кустов. Поднявшись к себе в комнату, я увидел на штанах пониже колена пыльный, осыпающийся от прикосновения след тонкопалой крохотной ступни. Возможно, таким образом, что меня толкнула крыса, причиной моего падения было также и то, что она меня толкнула, крыса"1.

Он пал.

"Он вернулся, подобрал подтяжки, оделся... он покинул дом... И снова он вернулся.

- Выпьем... сегодня... ваша очередь..."

Конфликт поэта с обществом кончается безраздельной победой общества.

Общество так могущественно (особенно в эпоху расцвета), что ему даже и не надо самому уничтожать художника. Оно уничтожает художника руками ему подобных.

Подобие, которое должно напугать главного героя, выглядит угрожающе и обреченно. На голову подобия нахлобучен котелок, рубашка на пузе вылезает из штанов, моральный облик вызывает глубокое разочарование.

Иван Бабичев говорит о гордости, о зависти, а сам ходит по кабакам, выклянчивая кружку пива. Более чем странно слышать от такого человека патетические слова об индивидуализме, не правда ли? Скорее можно было бы ждать от него лишенных всякого достоинства слов о том, что когда тебе плюют в лицо, то в этом нет ничего особенного. Такие слова уже были произнесены в свое время одним героем в кавычках. Вот как это звучало:

"...самое большое, если кто-нибудь из них плюнет в глаза, вот и все... Ведь иным плевали несколько раз, ей-Богу! Я знаю тоже одного, прекраснейший собой мужчина, румянец во всю щеку: до тех пор егозил и надоедал своему начальнику о прибавке жалованья, что тот наконец не вынес - плюнул в самое лицо, ей-Богу! "Вот тебе, говорит, твоя прибавка, отвяжись, сатана!" А жалованье, однако же, все-таки прибавил. Так что же из того, что плюнет? Если бы, другое дело, был далеко платок, а то ведь он тут же в кармане взял да и вытер"2.

1 Юрий Олеша. Ни дня без строчки... Из записных книжек. М., 1965, с. 270.

2 Н. В. Гоголь. Полн. собр. соч. в 14-ти т. Т. V, 1949, с. 39-40.

Вы, конечно, понимаете, что в устах подобных людей слова о высоком назначении индивиду-ума, о красоте, женственности и других необыкновенных вещах звучат совершенно неубедитель-но. А Иван Бабичев именно так и написан: что он говорит, должно звучать неубедительно. Не умея как следует скомпрометировать поэта, Олеша успешно компрометирует нечто такое, что следует считать его подобием.

Смертельная опасность толкает Ивана Бабичева к бегству из гибельной для него социальной ситуации. Неприемлемые и непобедимые общественные взаимоотношения он хочет разрешить на таком театре военных действий, где он чувствует себя серьезным противником (глубокое заблуж-дение). Таким театром представляется ему техника. (Теперь, в век технической революции, мы имеем возможность убедиться, как наивны были расчеты Ивана Бабичева, до какой степени они были построены на песке.) Иван Бабичев изобретает "Офелию" некую супермашину, которая якобы может уничтожить все, что пожелает ее творец. По характеру своего мышления, по всему своему складу Иван Бабичев представляет собой пример технократа. (Роман был создан в годы бурного расцвета конструктивизма, и Иван Бабичев многими чертами напоминает одну из осно-вательниц этой литературной группы.) Технократ Иван Бабичев, думая о спасении, неминуемо пренебрегает историческими социальными связями и все свои расчеты связывает только с машинной цивилизацией.

Ошибка же Ивана, по мнению Олеши, заключается в том, что тот не понимает, насколько машинная цивилизация, попавшая в хозяйственные руки, оказывается беспощаднее самых кровожадных несовершенных и лишенных стабильности социальных структур. Эти структуры не в состоянии учесть всего и поэтому оставляют надежду на то, что в хаосе и неразберихе (созданными ими самими), человек может иногда проскользнуть и выжить.

Вся эта история напоминает случай, описанный в старинном (вторая половина XVI века) португальском сборнике анекдотов, новелл, фаблио и притч.

В одной из новелл этого сборника рассказано о ландскнехте, которому пронзили копьем голову в битве при Франкенгаузене (25 мая 1525 года) во время Великой крестьянской войны. Через шесть часов пятнадцать минут после того, как его пронзили, ландскнехт прибыл из Франкенгаузена к воротам приемного пункта на том свете и остановился перед приемщиком. Приемщик его спрашивает:

- В какой ад желаете? В лютеранский или католический?

- В лютеранский, - коротко отвечает ландскнехт.

Приемщик от удивления сваливается со стула.

- В лютеранский? - переспрашивает он, искоса поглядывая на дыру от копья в голове вновь поступившего. - Не ослышался ли я, господин ландскнехт? Может ли это быть? Ведь вы только что с того (то есть с этого. - А. Б.) света. Вы же знаете, что такое ад в Швабии, Тироле, Эльзасе, Саксоно-Тюрингской области и Франконии, занятых вашими единоверцами?! Подумайте, господин ландскнехт.

- Прошу не вступать со мной в торговлю, - нетерпеливо перебил новоприбывший. - Я все обдумал, господин приемщик, - холодно и с достоинством обрезал ландскнехт. - Прошу вас не пытаться оказать на меня давление. Я отдаю себе полный отчет в своих словах и поступках. Не будем терять времени.

- Пожалуйста... - явно растерявшись, пробормотал приемщик, пожалуйста. Я уже много лет работаю на этом месте. Я хорошо помню Третью Пуническую войну. О, я старый покойник... да, да, господин ландскнехт... Я только хотел... Я вам не враг, господин ландскнехт...

- Благодарю вас, - ледяным голосом произнес новенький (он тоже был уже не молод). - Я не делаю тайны из своего желания попасть именно в тот ад, который указал, господин приемщик, в ад, подобный тому, из которого я только что прибыл и который я презираю. Дело в том, - сухо и с ноткой надменности продолжал он, - что мои соотечественники и единоверцы (последнее обстоятельство я настойчиво подчеркиваю), повинуясь своей железной и противоречащей элементарному человеческому опыту религиозной догме, в исторически короткий срок разрушили хозяйство своей страны до такой степени, что существование людей стало невыносимым. Я сам из Шварцвальда, занятого, как вам известно, отрядами Губмайера, будь он тысячу раз проклят... Пардон.