Гумилев и другие мужчины «дикой девочки»

— Я слышала, что Цветаева в Париже бедствует.

— Так она ж только из Чехии прибыла, и вообще человек трудный. Гордячка, с людьми плохо ладит, и стихи ее на любителя… — Ольга принялась отбирать из резного шкафчика с гранеными хрустальными дверцами антикварные чашечки и рюмки — она постепенно распродавала оставшийся еще от Судейкина антиквариат. — Там по крайней мере никого не расстреливают, а известных поэтов печатают. Тебе есть о чем сейчас писать, чем взбаламутить эмигрантское болото.

— Ох есть… Надеюсь, моя публика меня и там не забыла. — Анна символически подняла старательно протертый бокал венецианского стекла. — За Париж! Устроитесь, тогда и меня зовите.

— Эй, погоди! Пустыми плохая примета чокаться. — Ольга достала бутылку вина. — Из Артурова загашника. Представляешь — еще массандровское! «Изабелла»!

Анна долго смотрела сквозь лиловатую толщу вина, пытаясь разглядеть тот жалкий номер в приморской гостинице и рыжего человека, посланного ей небесами. Было или приснилось? Да за что в этой жизни можно твердо поручиться? Двоится, троится, ломается реальность, как в граненом стекле. Или разбитом… Одни осколки.

В конце сентября Лурье наконец получил разрешение на выезд. Анна перебралась к Ольге в хорошо обставленную, не разграбленную еще квартиру Судейкина. Желание уехать, бежать из ада, уничтожившего Николая, все настойчивей посещало ее. Все складывалось — даже огромные деньги, необходимые для оплаты визы и билета, Ольга выделила из заграничного «довольствия» — собранных на первоначальное устройство за границей средств.

— Ничего! Артурик на рояле отбарабанит, да и я плясать пока не устала! Не пропадем!

— А я на что? Билетами в кассе торговать?

— Нет уж, дорогая, на тебя у нас главная надежда. Литературные вечера! Мы с Артурчиком весь бомонд поднимем. А народ подтянется. У них там ведь знаешь красавиц вообще нет. А тут сама из себя — сплошной Лувр, да еще и такая поэзия!

Возможно, Ахматова на этот раз и стала бы эмигранткой, и жизнь ее развернулась бы совсем в другое русло. Ее и Левушкина. Да и многих других людей. Но судьба распорядилась иначе.

В день отъезда Артур устроил отвальную в ресторане гостиницы «Европейская». Щедро, шумно, как он любил, вытаскивая всех, кто еще прятался в щелях старой жизни.

— Все наши «собачники» будут, естественно, кто не успел отсюда свалить. Тебе надо с людьми встретиться! — Ольга непременно хотела заманить на банкет Анну.

— Я не пойду. Не уговаривай — категорически! — Анна сидела на банкетке перед трельяжем в малиново-розовой спальне.

— Может, носки вязать начнешь? Что так-то сидеть? — Ольга выбрасывала на огромную кровать карельской березы нарядные, духами пахнущие платья. — Ой, боюсь, в последний загул идем. Квартирку эту покупатель уже ждет. Вместе с мебелишкой.

— Грустно. — Анна ощущала, как уходит в прошлое этот островок старой жизни. Словно льдина отломилась и поплыла в черной реке. А на ней — она одна.

— Грусть заливают весельем! Шевелись, Ахматова!

— Оль, никого видеть не хочется. В прошлое шагнуть страшно.

— Куда от него денешься, от прошлого? Оно всегда за спиной. А дальше-то жить надо.

— Не поверишь — самой показаться страшно. Кто меня узнает, такую завалящую чухню? Ты на ногти эти глянь!

— Приведи в порядок, вон — лаков полно. Это ж у меня сейчас такая лафа — хоть салон открывай. У других и ножниц-то не осталось. Только грызть.

— Надеть совершенно нечего.

— А я для чего? — Ольга достала из зеркального шифоньера платье. — Смотри — это же роскошно! Конечно, не новое, естественно, перекупленное, но ведь — натуральный Париж! У Женьки Синявской за копейки выдрала — она теперь в него все равно не влезет. На картошке раздуло.

— А на мне повиснет. — Анна потрогала шелковистый трикотаж, вдохнула аромат духов, несущих память о каких-то давних банкетах, флиртах, сердечном волнении…

— Что за проблемы! Ты ж меня знаешь! Подгоню в лучшем виде!

Анна примерила наряд, и ловкая Ольга тут же превратила видавшее виды платье в современный вечерний туалет. Платье сидело на отощавшей Ахматовой как на профессиональной манекенщице.

— Вот так! — Ольга надела на шею подруги бусы из искусственного жемчуга. — Причесон а ля «комсомольская богиня», малость макияжа… Капля «Коти». И вспомни свои былые примадоннские замашки. Пора ликвидировать разруху в собственном теле. А то выедем мы с тобой в Европу и будем людей пугать.

Так Анна оказалась среди шумного пира. Пира во время чумы, «у бездны мрачной на краю». В общем хмельном веселье она обратила внимание на представительного интеллигентного мужчину — высокий, лицо киноактера, задумчивый, мягкий взгляд ученого. К тому ж — без дамы! Откуда еще такие берутся?! Он сидел визави и явно не решался заговорить с ней. При такой внешности — и не ловелас!

Анна припомнила, что мельком видела незнакомца в «Аполлоне» и вроде даже была представлена… Но теперь разве вспомнить?

— Будьте добры подвинуть ко мне вазу с фруктами, мне не дотянуться. Благодарю. — Оторвав виноградину, Анна насмешливо взглянула на смутившегося соседа: — Сомневаетесь, является ли совместный ужин поводом для знакомства?

— Простите, мне показалось, вы задумались, и я уже хотел, хотел представиться… но не решался… — Он поднялся, подошел к Анне: — Позвольте представиться, Николай Николаевич Пунин.

— Ни-ко-лай… — раздельно произнесла Анна, пробуя на вкус это ставшее священным имя. — Анна Андреевна Ахматова. — Она подала руку для поцелуя. Он склонился, уронив на широкий лоб прядь каштановых волос…

Одинокий красавец оказался работником Русского музея, искусствоведом. Анна по привычке пустила в ход привораживающие флюиды и с неожиданным удовлетворением заметила, что собеседник поддался ее чарам.

После банкета Лурье отвезли на вокзал, с песнями и взрывами шампанского усадили в бархатом обитый международный вагон. Прощаясь, он шутливо препоручил Пунину присматривать за его женой и Анной, остававшимися в большом нарядном доме.

— Вот мы наконец на свободе! Две одинокие красотки в роскошной квартире. — Ольга с визгом восторга сбросила туфли. — Начинаем грустить по полной!

— Не ехидничай. Мне лично грустить расхотелось! Этот музейный работник совсем не плох. — Анна рухнула поперек кровати в гору пестрых шмоток. — Оказалось, что мы жили рядом в Царском, учились бок о бок и ни разу не встретились!.. — Она метнулась к зеркалу, опустилась на пуфик, вглядываясь в свое отражение. — Оль, у меня правда такое хмурое лицо? И желтое какое-то.

— Выглядела ты сегодня очень даже ничего… Если честно — бывало и лучше. Но не караул.

— Вот я и пытаюсь понять, на что еще может рассчитывать эта худая, носатая, мрачная дама. — Анна подкрасила губы, томно улыбнулась своему отражению. — А музейный работник совсем, совсем не плох.

— Плох! — отрезала Ольга, снимая платье. — Ой, бретельки надавили жутко…

— И чем же плох? Гуляка и выпивоха? Интеллектуальный червь?

— Ах, если б только. Слушай внимательно. — Накинув японские кимоно (привезенные из прежних гастрольных поездок Лурье), подруги переместились на кухню к чашкам горячего чая. — Представляешь, этот мужик — огромный, сильный, с такой брутальной физиономией… — Ольга сделала интригующую паузу.

— Неужели поклонник мужского пола? Вот бы не сказала… Я их за версту чую… — изумилась Анна.

— Нет. Хуже — застенчив, как девочка, и наивен, как ребенок. Женат на одной из дочек генерала Аренса — самой серьезной и скромной, к которой не побоялся посвататься. Год назад она родила ему девочку. Николая Николаевича назначили комиссаром Эрмитажа, и он каким-то образом ухитрился заполучить четырехкомнатную квартиру в жилой пристройке Фонтанного дворца.

— Фонтанного дворца! Удивительно! Мы ж там с Шилейко жили! Но Шилея выгнали.

— А Пунина как ценного работника — нет!

После революции последний владелец усадьбы граф Сергей Шереметев передал ее вместе с коллекцией предметов искусства народу. Фонтанный дворец стал филиалом Русского музея. Флигели, расположенные в парке, в музейную собственность не входили, и Пунин как комиссар Эрмитажа получил квартиру на третьем этаже правого флигеля.