Шаги по земле

Я завидовала сама себе, что родилась в селе, что наша улица — крайняя, что наша усадьба открыта огородом в стихию пространств. И глаз ни обо что не спотыкается. Бок о бок со мной всегда жила бескрайность, матушка-степь во всей своей сохранившейся неподдельности, где еще остались скифские курганы, где тревожащими сердце воронками была прописана недавняя история отцов. Дыши — вот твоя Родина! Трудно мне было бы жить даже в толчее сельских улиц. Дети вообще любят свободу, они отовсюду бежали сюда, на толоку и дальше через абрикосовые, шелковичные и ореховые посадки — в неведомые края. Мысль совершеннее глаза, и, разогнавшись, она может расширить любые пространства, взлететь вверх, нестись вдоль земли, но для этого глазу надо видеть и ширь, и высь, чтобы на их основе ваять образы еще более разгульные, размашистые, еще более привольные. Русская душа под стать нашим холмам и косогорам, неохватно властвующим вокруг, — иначе и быть не может. Не понимают этого только убожества с тараканьей кровью, восхваляющие чужое, грезящие перенаселенными щелями и трещинами окраинной Европы.

А со мной оставались родное село, домашний быт, племянницы и изредка по вечерам — танцы, вальсы с Анатолием Ивановым, который, оказывается, преданно ждал меня, надеялся, что ближе к окончанию учебы я решусь на брак с ним. Воистину заблуждения более стойки, чем самые правильные верования!

В наших рядах случилось пополнение — у сестры родилась дочь Вита, моя младшая племянница. На летнее время она тоже была привезена в село, и мои родители устроили ее в ясли. В конце дня я забирала Виту, потом заходила к маме, и мы шагали домой, радуясь лету и друг другу. Я прижимала к себе девочку, целовала — и скоро по селу попытался поползти слух, что это моя дочь, якобы нагулянная, но мы скрываем правду. Но никто из нас на него не прореагировал, и долго он не продержался.

Моя переписка с Раисой, продолжалась… Правда, после поспешного отъезда со Славгорода она долго молчала, потом все же прислала письмо с описанием возникших проблем, сути которых я уже не помню, о беременности в письмах не упоминалось. Зато Рая описывала поведение мужчины в семье, особенности общения с мужем, сложности совместной жизни — уже с позиции замужней женщины. Она умела писать о любых вещах, легко подбирая обтекаемые фразы.

Иногда я шла в центр чуть раньше, чтобы зайти к маме и порыться в книжных завалах перед тем, как забирать Виту. Заодно, опережая приход почтальона, забегала на почту за письмами. Саша Косожид и Юра Овсянников писали ежедневно, даже не по одному разу, так что я была завалена корреспонденцией и не удивилась целой куче конвертов. И вот среди них мелькнул один, подписанный рукой Раисы. Его я раскрыла первым. Переходя дорогу от почты к маминому книжному магазину, успела прочитать страницу текста — Рая сообщала, что у нее родился сын.

К маме я зашла в слезах. Мне показалось, что небо обрушилось на землю и истребило, растерло в прах все существующее доныне, такую потерю я понесла — Раисы больше не было. Ее письмо, по-прежнему дружеское и доверительное, тем не менее говорило о том, что на ее месте возник некто чужой, с другими обязанностями и претензиями к жизни, с другими ценностями. Я больше не была одной из главных людей ее круга, в нем произошли необратимые изменения, не в мою пользу.

Мама смеялась надо мной, а мне казалось, что от Раисиного письма веет смертью. Где-то далеко, под хрустальными обломками юношеских мечтаний, разметавших в падении звезды и смявших светила, под поверженным небом остановилась жизнь некогда дорогого человека, с радостью и по своей воле согласившегося стать удобрением для нового ростка, и мне было больно от этого и обидно, что я ничего изменить не могла.

Много позже выяснилось, что не такими уж беспочвенными были те мои настроения, на самом деле Раиса переживала большую драму — Леня не признал ребенка своим и не дал ему своего имени, усомнился настолько, что отказался от брака с Раей. Они продолжали жить вместе, официально не являясь семьей. Всем этим она смогла так тонко зарядить письмо, ничего не написав ни прямо, ни даже обиняками, что я его почувствовала и восприняла груз ее трудностей. И должно было пройти немало времени, чтобы жизнь все расставила по своим местам.

Это лето было богато какими-то детективными сюрпризами.

Однажды в жаркий день я возвращалась домой, от мамы, идя по пустой дороге. Поравнявшись со стадионом, заметила впереди себя странную картину — навстречу быстрым шагом шел папин двоюродный брат Николай Порфирьевич, прозванный Мамаем, а сзади его догонял мужчина — теперь я забыла, кто это был, — и носком ноги ударял пониже копчика. От каждого такого удара дядю Колю подбрасывало вверх, от чего казалось, что он подпрыгивает. Но дядя Коля не сопротивлялся, не пытался дать сдачи, лишь громким голосом призывал обидчика угомониться. Так они прошли мимо меня и удалились в сторону центра. Видя, что мужчины во хмелю, я не стала вмешиваться.

Настоящая фамилия дяди Коли была Феленко. Но однажды с ним случилась беда — он опоздал на работу. В первые послевоенные годы это считалось преступлением и преследовалось законом. Чтобы избежать суда и наказания, дядя Коля просто-напросто удрал из Славгорода в Казань. Там ему удалось сменить фамилию на Иванов и осесть надолго. Со временем он женился, завел ребенка и с таким багажом в конце 50-х годов вернулся домой. За многолетнее проживание в Казани его прозвали Мамаем. Но это в шутку, а если в серьез, то дядя Коля старался жить тихо, чтобы ему не припомнили старые грехи. Разве что выпивал. И вот — неприятность.

Как возникло уголовное дело, кто стал его инициатором, не знаю. Смутно помнится разговор, что избитый дядя Коля обратился за помощью в больницу, а медики о факте травм насильственного характера сообщили в милицию. Тогда к таким вещам относились чутко, сразу же реагировали и пресекали. Вечером я рассказала о происшествии родителям и забыла о нем, а месяц-полтора спустя мне о нем напомнили повесткой — я должна была явиться к районному следователю. Но ведь у меня уже был опыт, с моими школьными тетрадками! Помню, как я ехала в район, искала этого следователя, давала показания в пользу дяди Коли, который меня назвал своей свидетельницей.

— А вы не будете возражать, если мы этих буянов помирим? — спросил следователь.

— Если пострадавший считает это возможным, то я не буду возражать, — сказала я.

А еще через неделю в Славгороде ограбили сельповскую кассу. Приехали разбираться. Опрашивали людей по какому-то принципу, понятному одной следственной группе, потому что в число опрашиваемых попала и я. С какой стати? Может, потому, что в это время оказалась под рукой, у мамы в магазине? Как и со всех, с меня снимали отпечатки пальцев. Но на этом все и кончилось. Виновных «не нашли», хотя я подозреваю, что под этой формулировкой местный участковый «прикрыл» своего кума — папиного младшего брата, ну и его подручных. Есть такие подозрения.

Давно это было, почти полвека назад.

И конечно, летящую приятность летних каникул со мной разделяли мои книги: старые учителя или закадыки, перечитываемые с любовью; и новые, которым я радостно кивала — здравствуйте. Хотя, уже искушенная, теперь не только брала из них информацию, захватывающие неожиданности сюжета, опыт и рассуждения героев, не просто узнавала что-то и сопереживала кому-то, но — училась. Я больше не читала запоем, не проваливалась в иллюзорный бред, не откладывала книгу с уставшей и опустошенной душой, с притупившимися восприятиями реальности, с головой — без мыслей, когда свое все забыто, отодвинуто, а новое не пришло. О, я знала, как это бывает! Нет, теперь я читала абзац за абзацем и все рассказанное автором соотносила с собой, поступки героев, их мнения, отношения, философемы, да и авторские тоже, пропускала через свою внутреннюю призму: «Ах, как здорово подмечено!», «С этим я не согласна! Что за чушь? По этому поводу я думаю вот что…» или «Вон, оказывается, как еще бывает! Интересно, интересно…»