Мемуары

Он появился той же ночью, и мы вместе провели несколько невинно-идиллических весенних дней. Я в то время и сам немного рисовал, не очень хорошо — чтобы отвлечься от писания. Одаренный молодой художник из Танжера работал с одной стороны патио, я — с другой. Он рисовал меня — великолепный полуабстрактный портрет до сих пор висит в гостиной дома в Ки-Уэсте — а я рисовал воображаемого мальчика в обтягивающих розовых брюках, с гитарой в руках.

Так это все и продолжалось, пока однажды к нам на ужин не заглянул один из друзей Фрэнки. После ужина мы с художником были в доме, а друг оставался в патио. Я не ложился с художником в постель, но в тот вечер мы выключили свет в гостиной и легли рядом на длинном диване, обнимались и обменивались долгими поцелуями.

Приятель Фрэнки внезапно вошел в дом и увидел все происходящее, после чего срочно позвонил Фрэнки в Нью-Йорк, в больницу, где тот обследовался.

Фрэнки внезапно, без предупреждения, явился домой.

В первый вечер дома он отказался есть и не произнес почти ни одного слова. Он сидел в углу гостиной, как будто под действием кайфа, а его большие глаза мрачно следили за мной и за художником. Мы болтали, как могли, под этим испытующим взглядом.

И тут Фрэнки взорвался.

Как дикая кошка, он перепрыгнул через всю комнату и схватил художника за глотку, мне показалось, что он уже задушен — и это когда я был уверен, что Фрэнки находится в состоянии депрессии!

Я схватил телефонную трубку и позвонил в полицию, сказав им, что в доме творится что-то ужасное.

Фрэнки отпустил художника. Через несколько минут прибыли полицейские.

— С мистером Мерло не все в порядке, — сказал я им. — Я думаю, ему лучше провести ночь у кого-нибудь из друзей.

Копы отнеслись к этому случаю с редким для их профессии пониманием.

Все копы Ки-Уэста обожали Фрэнки — как и все население острова, я думаю. По-моему, Фрэнки мог баллотироваться в мэры Ки-Уэста и победил бы с большим отрывом.

Фрэнка отвезли к одному из его друзей. Вернулся он на следующее утро.

Именно в этот день между мной и Фрэнки произошел настоящий разрыв. Не говоря ни слова, я упаковал свои бумаги и сложил их в машину. Туда же сел художник. Фрэнки молча сидел на крылечке с Леонсией, нашей верной экономкой — столь же молчаливой. Но когда завелся мотор, Фрэнки сорвался с крыльца.

— Ты покидаешь меня, не пожав мне руку? После четырнадцати лет?

Я пожал ему руку. И мы с художником уехали. Я вел машину очень плохо, ее так болтало на Океанском шоссе, что художник от страха сжался в комочек. Но в Коконат-Гроув мы приехали без аварий. Остановились в каком-то ужасном мотеле. На следующий день — накануне вечером натрахавшись так, что уснули без снов — мы пообедали с Марион Ваккаро, и я сказал ей, что ушел от Фрэнки.

Художника мне было не вынести — он готов был заниматься сексом, не переставая — и через несколько дней я предложил ему продолжить свой путь до Сан-Франциско, заплатив за портрет, оставленный в Ки-Уэсте, и обеспечив тем самым средствами на дорогу. Затем я вернулся в свою нью-йоркскую квартиру на Восточной шестьдесят второй, 134, и жил в ней в одиночестве один или два месяца.

Примерно в это время у меня начался флирт с одаренным и красивым молодым поэтом. Он жил с другим поэтом, много старше себя, и между ними все пошло наперекосяк с тех пор, как его друг начал заливать свое потрепанное временем тщеславие большим количеством спиртного. Выпив, он первые часы бывал веселым и приветливым; потом становился угрюмым; потом кидался на все, как старый лев, посаженный в клетку, будучи не в состоянии с ней примириться.

Одаренный молодой поэт — имя его я должен скрыть — вынужден был по несколько раз в неделю прятаться у меня. Как вы уже поняли, я довольно легко влюбляюсь, а это легче легкого, когда объект любви — рядом, на все и всегда готовый.

Расположить все события в строгой хронологической последовательности мне трудно. Могу только сказать, что роман с поэтом начался после «Ночи игуаны», и, конечно, после моей ссоры с Фрэнки.

В конце весны не то 1961, не то 1962 года мы с молодым поэтом полетели в Танжер и сняли там симпатичный маленький домик на берегу моря.

Лето было очень трудным, и для меня, и для моего спутника. Несмотря на волнения, связанные с разрывом с Фрэнки, и несмотря на очарование беленького домика и молодого прекрасного поэта, меня мучили внутренние страдания, самым объяснимым из которых была неспособность разговаривать с людьми. В Танжере тем летом бурлила светская жизнь. Красота моего спутника делала нас желанными гостями. Но на всех коктейлях и ужинах я сидел, погруженный в редко прерываемое молчание. Даже с молодым поэтом я почти не общался — только в постели.

Он относился ко мне с нежностью и пониманием. Помню одну долгую дождливую ночь.

Он сказал мне: «Дождь — самая чистая вода».

Мы открыли ставни и высунулись из окна, ловили в пригоршни дождевую воду — и оскверняли ее виски.

Моменты святого причастия…

Однажды я был один с Джейн Боулз и сказал ей: «Джейн, я больше не могу говорить».

Она подарила мне одну из своих быстрых улыбок и ответила: «Теннесси, ты никогда и не был разговорчивым».

По каким-то причинам — может быть, потому что я вынужден был засмеяться, а смех всегда успокаивает — этот ответ на мою испуганную исповедь принес мне на какое-то время облегчение.

(Это время в Танжере я описал в стихотворении «Безмолвное лето», впервые опубликованном в журнале «Antaeus».)

Весь этот период я работал над «Молочным фургоном», поэтому здесь уместно будет вставить историю этой пьесы, имевшей более драматическую судьбу вне сцены, чем на ней, и так болезненно отразившую углубляющиеся тени моей жизни — и как человека, и как художника.

Все время говорят, говорят, говорят, что мои работы — слишком личностные; а я настойчиво парирую это обвинение, утверждая, что любой настоящий труд художника должен быть личностным, прямо или косвенно, должен отражать — и отражает — эмоциональное состояние своего создателя.

Поздней весной 1962 года Фрэнки приехал на Манхэттен; я так боялся увидеть его, как боялся Санто после неистовств 1947 года. Через посредников я слышал, что Фрэнки, остановившийся в отеле «Дувр», настаивает на встрече. Я передал ему, что соглашусь — но только в присутствии Одри Вуд.

Во время всего этого периода «развода» Фрэнки продолжал получать от меня деньги и никоим образом не испытывал финансовых затруднений, владея десятью процентами «Кошки», «Татуированной розы» и «Камино реал». Странно, но я не помню, сколько именно составляло его недельное содержание; мне кажется, что примерно сто пятьдесят долларов. И ему не приходилось «зарабатывать на жизнь».

Встреча произошла в присутствии Одри в квартире на Шестьдесят шестой улице. Фрэнки вел себя, как умел только он достойно, спокойно, но не скрывая боль и замешательство из-за нашего отчуждения. Миссис Вуд была, как всегда, холодно дипломатична.

Когда она ушла, я настоял, чтобы Фрэнки ушел вместе с ней. Все, о чем удалось договориться — что Фрэнки будет получать свое содержание, и что наш «развод» окончательный.

Через десять минут после того, как они ушли, Фрэнки позвонил мне по телефону и сказал, что был совершенно не в состоянии говорить в присутствии Одри и что он возвращается, чтобы поговорить наедине.

— Ну нет, — сказал я ему. — Если тебе есть о чем поговорить, встретимся в баре за углом.

Во время встречи в баре, насколько я помню, я продолжал упорствовать. Помню, что постоянно твердил ему: «Фрэнк, я хочу, чтобы моя доброта вернулась».

Он смотрел на меня молча и с пониманием.

Что я имел в виду? Он, кажется, понимал, но я уже не уверен.

Он ушел; я один вернулся в свою квартиру. А вскоре молодой поэт — я буду называть его Ангелом — улетел вместе со мной в Танжер…

Когда в начале осени мы вернулись на Манхэттен, мне из Коконат-Гроув позвонила Марион. Она сообщила, что у нее для меня очень плохие новостей позвонил Фрэнки, он едет в Манхэттен на операцию, у него рак легких.